Ныне мне смерть, как мирра сладчайшая,
Ныне мне смерть, как выздоровление,
Ныне мне смерть, как дождь освежающий,
Ныне мне смерть, как отчизна изгнаннику!
II
Хнумхотеп был человек справедливый и богобоязненный.
Дио принял он в свой дом как родную, не потому, что ей покровительствовал могущественный вельможа, Тутанкатон, а потому, что сами боги покровительствуют изгнанникам. Будучи главным начальником Амоновых житниц, мог брать взятки, как брали все; но не брал. Когда святилище Амона закрыли и Хнумхотеп потерял свою должность, он мог получить другую, лучшую, если бы изменил вере отцов; но не изменил. Мог продавать, во время голода, за какую угодно цену хлеб из земель своих в Стране Озер, Миуэр, не потерпевших от засухи; но продавал его дешевле, чем всегда, и целую житницу роздал голодным. Так жил он, потому что помнил мудрость отцов: "Жив человек после смерти, и все дела его с ним"; помнил две чаши весов: на одной - сердце умершего, а на другой - легчайшее перо богини Маат - Истины, и зоркое око бога Тота, Измерителя, следит за стрелкой весов.
В молодости он сомневался, не лучше ли краткий день жизни, чем темная вечность, и не правы ли те, кто говорит: "Умер человек - как пузырь на воде лопнул - ничего не осталось". Но к старости все больше узнавал - осязал, как рука осязает завернутый в ткань предмет, что там, за гробом, что-то есть, и так как никто не знает, что именно, то проще и умнее всего - верить, как верили отцы.
Хнумхотепу - Хнуму - было лет за шестьдесят, но он не считал себя стариком, надеясь исполнить меру человеческой жизни - сто десять лет.
Лет сорок назад начал себе строить "вечный дом" - гроб, на Горе Запада - Аменти, тоже по завету отцов: "Гроб себе готовь прекрасный и помни о нем во все дни жизни твоей, ибо не знаешь часа, когда придет смерть". Сорок лет рыл в скале глубокую пещеру-гробницу с подземными ходами и палатами, украшал ее, как брачный чертог, и собирал в ней душе своей, невесте, приданое. Делал все это весело, потому что сказано: "Гроб, ты сделан для празднества; ты вырыта, могила, для веселья".
В тот послеполуденный час, когда на плоской крыше Хнумова летнего дома беседовали Дио с Пентауром, - на другом конце большого пруда, у зимнего дома, в легкой, деревянной, на четырех столбиках, беседке сидел Хнум в резном из черного дерева кресле с кожаной подушкой и подножной скамьей, а рядом с ним, на низеньком складном стульце, - жена его, Нибитуйя.
На обоих были одежды-рубахи; узкая, в обтяжку, длинная, по щиколку, на ней, а на нем - пошире и покороче; обе из белого, мелко плоенного льна, не слишком прозрачного, как пристойно людям пожилым; ноги босы: кирпичный пол беседки был устлан для теплоты циновками, и мальчик-слуга держал наготове папирусные лапотки.
Сняв парик с коротко подстриженных седых волос, Хнум повесил его рядом с собой на деревянный болванчик - мужчины снимали парики, как шапки; а на голове Нибитуйи он возвышался, огромный, черный, глянцевитый, точно лакированный, с двумя, по бокам, толстыми, туго закрученными и закинутыми за уши жгутами, загибавшими тяжестью своею уши вперед, что придавало сморщенному личику старушки сходство с летучей мышью.
Хнум был так высок ростом, что маленькая Нибитуйя казалась перед ним почти карлицей; прям, сух, костляв, с жестоким, точно из твердого коричневого дерева выточенным, угрюмым и как бы злым лицом; но когда он улыбался, оно становилось очень добрым.
В будни, с утра до вечера, хлопотала Нибитуйя по хозяйству, в ткацких, швальнях, стряпущих и портомойнях, а в праздники, как сегодня - день лунного бога, Хонзу, - давала себе отдых за легким и в то же время богоугодным делом. На круглом, низеньком столике стояли перед ней два горшочка и две кошелки; из одной вынимала она мертвых жуков, жужелиц, бабочек, пчел, кузнечиков, вспарывала им брюшки кремневым ножичком и, зачерпнув из одного горшочка на костяную ложечку каплю аравийской камеди, а из другого - ливанской кедровой смолы, умащала покойничков; пеленала их в белые льняные пеленочки, как настоящие мумийки, и клала в другую кошелку. Все это делала проворно и ловко, как привычное женское рукоделье. В саду была песочная горка Аменти - Вечного Запада - кладбище для этих мумиек.
Перед Хнумом сидел на полу, скрестив ноги, человек средних лет с веселым и хитрым лицом, писец Межевого приказа, Иниотеф - Иний, управитель Хнумовых земель, стряпчий и ходок по делам. Он был в одном переднике; туловище голое; у пояса чернильница, за ухом писчий тростник, в руке папирусный свиток со счетом только что доставленных по реке, на баржах, хлебных кулей с Миуэра.
- Когда пришел указ? - спросил Хнум.
- В ночь, и должен быть исполнен сегодня же, солнце да не зайдет в непослушании царю, - ответил Иний.
- Так-так-так! - задолбил, как дятел, Хнум: имел такую привычку. - Гнали Отца, гнали Матерь, а нынче принялись и за Сына!
Сын был Хонзу - Озирис Фиванский, рожденный от Отца Амона и Матери Мут.
- Как же его истребят? Ведь он золотой, - сказал Хнум.
- Бросят в печь, расплавят, понаделают золотых дебенов, накупят хлеба и раздадут голодным: "Ешь бога, славь царя!" - объяснил Иниотеф.
- Как же так нехорошо? Ухух, помилуй, Ухух, помилуй! - завздыхала Нибитуйя.
Ухух был очень древний бог, всеми забытый: ни кумира, ни храма, ни жертв, ни жрецов - ничего у него не осталось, кроме имени. Люди помнили только, что был какой-то бог Ухух, а над чем и какой из себя, давно забыли. Но Нибитуйя за то и любила, жалела его и в трудные минуты жизни призывала не великого Амона, а Ухуха малого. "Никто-то ему не помолится, бедному, а вот я помолюсь, он меня и помилует!" - говорила старушка.
- Ну, а что же народ? - спросил Хнум.
- В ихний хлеб не очень верит, - ответил Иний, лукаво щурясь. - "Всё-де разворуют царские писцы, Атоновы прихвостни, - мимо рта у нас пройдет!" Ну, и жрецы поджигают: "Станьте, говорят, люди, за бога, не выдавайте на поругание лика пречистого!" А такие речи в народ - что огонь в солому. Сам, господин, знать изволишь, время нынче какое, долго ли до бунта!
- Так-так-так, страшное дело бунт!
- Чего страшнее! Сказано: "Потрясется земля, не вынесет, чтоб господами были рабы". Ну, да ведь и то сказать: чего ждать от рабов, когда царь…
- О царе не смей, рыбы съедят! - остановил его Хнум. Это значило: кто царя похулит, будет после смерти брошен в реку на съедение рыбам.
- А второй указ о чем?
- О гробничных землях, чтоб в казну отбирать: отберут у богатых и поделят бедным: полно-де мертвым живых объедать!
- Так-так-так, - задолбил Хнум и замолчал, загляделся на Нибитуйины быстро шевелившиеся ручки, пеленавшие мумию кузнечика.
- Ухух, Ухух, помилуй! - опять завздыхала она и, оставив кузнечика недопеленутым, подняла на мужа круглые от испуга глаза. - Как же так, Хнум, чем же будут кормиться покойнички?
- Молчи, старая, не твоего ума дело, знай своих жужелиц! - проворчал он, потрепал ее по плечу, улыбнулся, и лицо его сделалось очень добрым, странно похожим на лицо жены, несмотря на разность черт; казалось, что это брат и сестра: так часто бывают похожи к старости дружно живущие супруги. - Сыты будут мертвые, небось; как бы только нам, живым, не пришлось хуже мертвых! - прибавил он угрюмо.
В самом деле, не очень боялся за мертвых. Если бы вышел указ, чтобы людям хлеба не есть, пива не пить, - ели-пили бы по-прежнему: то же будет и с этим указом: живые мертвых кормить-поить не перестанут, потому что весь Египет на том и стоит, что у живых и мертвых - хлеб один, одно пиво - плоть и кровь бога Хонзу Озириса, сына Божьего.
- А придется-таки взятку дать Атоновым сыщикам, - продолжал Иниотеф.
Бесстрашие Хнума не нравилось ему: по дурной привычке слишком бойких слуг, он любил пугать господина, чтобы выказать перед ним свою важность.
- Пронюхали, псицыны дети, что в гробнице у милости твоей два Амонова лика не замазаны. "Надо, говорят, осмотреть". А найдут - беда: всё разорят, запакостят, а то и в суд потащат - не развяжешься!
- Как же узнали? - удивился Хнум.
- Кто-нибудь донес.
- Кому бы? Никто из чужих не видал.
- Значит, из своих.
- Это он, он, он, Юбра, злодей, змея подколодная! - всполошилась Нибитуйя. - Говорила я тебе, Хнум: не держи эту язву в доме, сошли его на Красную гору бить камни или каналы рыть в Устьи, чтобы его трясовица трясла, окаянного! Снюхался недаром с Атоновыми слугами. Дело-то какое сделал, подумать страшно, на святых Ушебти руку поднял, безбожник! А ты его милуешь…
- В яму посадил, чего еще?
- Что ему яма, змее! В яме-то еще слаще, чем на работе, бездельнику. Я ведь знаю, Хнум, ты ему от меня потихоньку два каравая хлеба на день выдаешь да пива горшок. Жрет, боров, жиру нагуливает да над тобой же смеется, дрыхнет весь день и песни поет богу своему нечистому, тьфу!
- Да ты-то чего взбеленилась, жужелица? - проговорил Хнум и посмотрел на нее с удивленьем.
Обменялись глубоким взором, и он от нее отвернулся, сурово нахмурился. А Нибитуйя встала и поклонилась мужу низко, в пояс:
- Прости, господин, рабу свою, если что не так молвила сдуру. Лучше моего все знать изволишь. А только боязно, - не утерпела, посмотрела на него опять глубоким взором, - ох, боязно мне за тебя, Хнум! Любишь ты его, балуешь, а он на тебя жало точит, за твое же добро на тебя злобствует, а такая злоба злее всех…
Иний исподтишка улыбался: добился-таки своего - встревожил господ, хотя и сам еще не знал чем: не такая-де птица Юбра, чтобы из-за него тревожиться.
- Ну, ладно, - проговорил Хнум, как бы очнувшись. - Все пустое. Юбру я не со вчерашнего знаю: глуп, как осел, а этого… этого не сделает: верный слуга…