- Значит, ты много знаешь? – спросила Шами.
Пленный вновь оглушительно расхохотался и весело ответил.
- И ничего не скажу!
- Значит, ты дорожишь своим семенем и полагаешь, что, наградив мою сестру этой вонючей дрянью, обретешь спасение?
- Да, а ты, будешь корчиться в огне!
- Но до того ты расскажешь, где мой муж, сколько человек охраняет замок, почему так мало людей послали в засаду. Ты расскажешь все, ты будешь умолять меня выслушать тебя…
- Попробуй, – предложил пленник.
Шами обратилась к Буре.
- Раздень его.
- Что?! – не понял скиф.
- Раздень его.
Буря поспешил исполнить приказание.
Шами приблизилась к обнаженному, привязанному к двум древесным стволам мужчине – ноги его были раздвинуты – и спросила.
- Как ты докажешь в стране мертвых, что был близок с моей сестрой?
- Меня узнают по семени. Я буду питаться царскими блюдами, я буду иметь много женщин…
- Нет, – усмехнулась женщина. – Не будешь.
Она взяла в горсть его правое яйцо и слегка сжала его.
Мужчина побледнел…
Через несколько минут его труп обвис между двумя стволами, рядом на земле валялась его отрубленная голова, а Буря и Шами присели, чтобы обсудить, что делать дальше.
Подручный Гулы признался, что Нинурту доставили в замок, обращаются с ним неплохо – хозяйка замка требует, чтобы он оказал ей знаки внимания. На вопрос Шами, что это за знаки внимания, пленник судорожно расхохотался и объяснил, что его госпожа хочет доказать ассирийцу, что полненькие слаще. Когда Шами поинтересовалась, почему так малочисленна засада, почему действовали без подстраховки, сириец (при сжатии левого яйца) открыл, что несколько дней назад бóльшую часть охраны по приказу Бен–Хадада, "который сам не ведает, что творит", пришлось отослать в Дамаск. Приказ доставил Хазаил. В замке остались самые надежные, самые верные люди. Их немного, с десяток, он точно не знает. О том, что командир ассирийской конницы захвачен в плен, Бен–Хададу не сообщили. Младенец здоров, Ахира играет с ним, терпит побои и плачет.
Первым делом Буря предложил немедленно отправиться назад и вернуться с сотней–двумя баирумов.
- Крепость с десятком обороняющихся и двух часов не продержится против ассирийских лучников. Тем более если мы появимся внезапно.
- Но этого будет достаточно, чтобы расправиться с Нинуртой.
- Ты полагаешь, госпожа, он устоит? – скрывая смущение, спросил Буря.
- Об этом после, – ответила женщина. – И не твоего ума дело. Сейчас, как сказал бы Салманасар, нельзя спешить. Я знаю, зачем ей понадобился Нинурта. Эта паучиха рассчитывает заполучить меня, ей мало нападения в лесу…
Она не договорила – видно, не хотела делиться с помощником сокровенным.
После короткой паузы Шами неожиданно резко, истончившимся голосом приказала.
- Немедленно отправляйся в путь.
- К ассирийцам?
- Нет, Партатуи, в Дамаск. Наше спасение Бен–Хадад. Никто другой не в силах обуздать эту обезумевшую дрянь. Скачи как ветер! Мчись как буря! Передай царю, что ни о каком соглашении не может быть и речи, пока Нинурта в руках сирийцев. Если с ним что‑то случится, его народ исчезнет с лица земли. Так и скажи ему – Шаммурамат знает, что говорит!
- Из‑за этой ведьмы! – выкрикнул Буря.
- Не оскорбляй мою сестру, она царского рода.
- Слушаюсь, моя госпожа.
- Скачи. Я буду ждать тебя здесь. Если тебе придется трудно, в Дамаске можешь обратиться к дровосеку Али–Бабайе. Он живет на улице Горшечников. Это – честный и достойный человек.
Она встала, поднялся и Буря. Уже усевшись на Верного, он предупредил.
- Светает. Укройся понадежней в лесу, как учил тебя Ардис.
- Обязательно.
Верный пал, когда с высоты последнего перевала открылся вид на сказочный Дамаск.
Буря некоторое время стоял над тяжело дышавшим, изредка всхрапывающим конем. Глаза Верного были пусты и печальны – конь сделал все, что мог.
Единственное, чем человек мог помочь другу, это ударить его мечом в сердце. Гнедой жеребец, существо, которому Партатуи–Буря доверял все свои тайны, вздрогнул, вскрикнул и затих у ног скифа. Глаза Бури оставались сухими, горе нельзя разбавить слезами.
Он встал на колени, обратил лицо к небу, произнес слова молитвы. Затем поднялся, простился с другом и, оставив придавленный лошадиным телом чепрак вместе с притороченной к чепраку котомкой – снять ее не было никакой возможности – налегке направился в сторону могучих зубчатых башен, повыше которых были видны ажурные купола дворцов и блиставшие на солнце прямоугольные глыбы храмов.
Недалеко ушел, когда вспомнил об обереге, хранившемся в котомке. Это был сколок с огромного валуна, посвященного прародителю Скифу. Талисман отлетел во время грозы, когда в священный камень угодила молния. Партатуи–Буря нашел его мальчишкой. Решил вернуться, но проявил мудрость – теперь оберег была куда более необходим Верному. Представ перед грозным властелином подземного мира, конь не сробеет. Он всегда был храбр. Верный предъявит талисман и расскажет владыке, как случилось, что хозяин загнал его до смерти. Владыка простит его, простит Бурю, и выпустит Верного на небесный луг, где трава всегда обильна и сладка, где из источника бьет живая вода. Когда для человека пробьет смертный час, Верный встретит хозяина у кромки луга, оградит от злых духов мщенья.
Они снова будут вместе…
На этом миге воображения на глаза навернулись слезы. Мужчина стиснул зубы и скорым шагом двинулся в сторону города.
* * *
Тем же утром, с восходом солнца, в город примчался гонец от Салманасара, который потребовал от Бен–Хадада немедленно освободить Нинурту–тукульти–Ашшура, в противном случае ни о каком мире и речи быть не может. Если к середине следующего дня начальник ассирийской конницы не будет возвращен, все жители Арама на себе испытают силу мести ассирийских богов.
Это требование повергло царя в изумление. Никто из ближайших советников не смог подсказать владыке, кто и когда захватил начальника ассирийской конницы в плен в плен. Страх, до того, пусть и не без усилий, побеждаемый надеждой на мирное окончание войны, вдруг вырвался на волю и, насытившись непроглядной тайной, обернулся ужасом.
Первым делом Бен–Хадад распорядился сохранить в строжайшем секрете требование ассирийского владыки, затем разослал гонцов своим военачальникам с устрашающим приказом немедленно сообщить, все, что они знают о местонахождении начальника ассирийской конницы. В стан врага были посланы самые изворотливые лазутчики, от которых потребовали до вечера разузнать, по какой причине Салманасар вдруг выставил такое странное условие – вернуть то, что Бен–Хададу не принадлежит. Нет ли здесь подвоха, на которые ассирийские бандиты были известные мастера?
Ожидая вестей, страдая от неизвестности, Бен–Хадад приказал вызвать евнуха.
* * *
Разгул, в какой ударились дамаскинцы, когда в окрестностях города появились ассирийский дозоры, открыл Сарсехиму глаза – увы, в стране сумасшедших нельзя полагаться на здравомыслие. Следовало довериться чему‑либо более существенному, чем прежний рассудок, и, поскольку нового рассудка евнух еще не приобрел, он решил воспользоваться проверенным методом и положиться на самого опытного наставника, который учил его жизни.
То есть, на страх.
Сарсехим вцепился в страх, как хватаются за соломину – ничего более надежного и проверенного под рукой не оказалось. С утра, будучи не в силах оставаться в четырех стенах, он выбегал в город, взбирался на крепостную стену и, оцепенев, вглядывался в даль, где дымили сожженные селения. Кое–где в пределах видимости были видны ошкуренные, очищенные от веток древесные стволы. Когда‑то их называли соснами, сикоморами, дубами, буками, теперь вместо листьев на них были нанизаны пленники. У одного из них, выставленного на обозрение у самой стены еще хватило сил крикнуть жителям славного Дамаска, чтобы те не печалились, а до отвала ели, вволю пили, любились до изнеможения. В том и состоит милость богов, настаивал несчастный.
Такого рода наказ сразил евнуха наповал, после чего его уже не могли задеть непристойные предложения, которыми встречали его местные шлюхи и замужние дамы; хороводы, которые дамаскинцы сутками водили вокруг храмов Хадада и Ашерту; многолюдные общественные застолья, которые, по примеру правителя, устраивали городские кварталы.
Когда Сарсехима ввели в царский зал, он сразу почувствовал, что с Бен–Хададом что‑то неладно. Куда девалась его царственная вальяжность, величественная невозмутимость, более похожая на непробиваемую самоуверенность! От его прежней всегдашней готовности развлечься, сыграть с кем‑нибудь злую шутку, не осталось и следа. Он смотрел мрачно, растерянно, словно какая‑то внутренняя хворь за ночь вконец истомила его. Во взгляде, в самой глубине зрачка таилась несмываемая растерянность.
Бен–Хадад, дождавшись, когда Сарсехим, стукнется лбом о плиты, с нескрываемой угрозой спросил.
- Где ты вчера был? – и вытер пот со лба.
Сарсехим обомлел. От подобной забывчивости вполне можно было тронуться умом – вчера и позавчера, и третьего дня он пировал во дворце, – однако евнуху хватило прежнего рассудка не досаждать владыке оправданиями.
Он ответил безыскусно
- Вчера, господин, я присутствовал на празднике, который твоя милость устроила во дворце.
- Я хотел спросить, чем ты занимаешься? – с нарастающим раздражением поинтересовался царь.