- Молодцы! - иронизирует хозяин. - А я посмотрю, как вы его гнуть будете.
Выглядывает долгожданное солнышко. В углу двора в укромном месте собака зарывает про запас обглоданную кость.
- Солнышко-то! - улыбается мастеровой. Хозяин наливает ему и себе по чарке. - И вовсе не от погоды на душе у тебя такое…
И вдруг Андрей вспоминает себя мальчишкой, лежащим под телегой, во дворе, закиданном золотой пшеничной соломой, и мать с лицом, укутанным платком так, что видны только ее веселые синие глаза, и отца с короткой белобрысой бородой, когда они стояли друг против друга и, мерно взмахивая цепами, выбивали на сухих колосьев пшеницу, прыгающую, по убитому току, словно град, удары чередовались с удивительной равномерностью, прыгало зерно, летела по ветру полова, вороха разбитой, смятой соломы устилали двор, перекатывались под ветром, мерно и звонко ударяли цены, дрожала земля, отец из-под тяжелых бровей смотрел на молодую синеглазую мать с подоткнутым подолом, и дробный перестук цепов превращался в разговор, и приятно было и тревожно следить за взглядами матери и отца, которыми они обменивались: веселыми, синими - материнскими и тяжелыми, как бы безразличными - отца, но жадными, нетерпеливыми, и мокрый под мышками сарафан матери, и белый с каемкой льняной платок на ее голове, и ветер, проносящийся по двору и поднявший солому, летящую через ворота, мать, с хохотом падающая в колючую скирду, и отец, ложащийся рядом и обнимающий ее черной от загара рукой, и снова удары цепов - ровные, ритмичные, убаюкивающие, и солнце, солнце, воспламеняющее белую в ярком свете солому, и дождь, обрушившийся неожиданно крупными сверкающими каплями, и бегущие под навес люди, и гром, и ветер, разметавший по двору солому, и молния, сверкнувшая в солнечном свете, - все это проносится в сознании Андрея, как дыхание почти невозможного счастья щедрой скоротечной грозой, сверкающей и мчащейся над деревней его детства. И он вспоминает, как смотрел он, словно завороженный, на однообразные движения рук, нежно и резко очерченных солнечным контуром, и понимает, что именно тогда впервые коснулось его желание передать это движение, остановить, повторить его, понятное и расчлененное.
Андрей смотрит на троих за столом. Они сидят против света, опираясь о стол, и молча размышляют каждый о своем.
И самые простые и обыденные вещи открываются Андрею в своем сокровенном смысле.
Босые ноги малого спокойно лежат под столом, левая чуть вытянута, правая подобрана, не напряжена, и обтрепанные портки прикрывают тонкие загорелые щиколотки.
Распахнутая рубаха открывает резко очерченную ключицу и длинную шею. Голова мастерового чуть наклонена, и взгляд его глубок и неподвижен.
- Немец, тот и тосковать не умеет. А как затоскует, думает, заболел… - задумчиво произносит он.
Длинная, ниже колеи, рубаха прямыми и спокойными складками падает вниз. Хозяин поворачивается, и неожиданно возникают резкие ломаные линии, похожие на смятую жесть, сталкивающиеся, готовые внезапно рассыпаться. Старик вытирает о холстину руки и разгоняет на мгновение застывшие складки.
- Ну что же, давайте выпьем, чтоб дал господь нам всего на свете…
Андрей смотрит, потрясенный неожиданно обрушившимся на него замыслом.
Складки, промчавшись к локтю, исчезают и через мгновение прозрачными тенями падают с круглого и крепкого плеча, которое плавной линией переходит в руку, тянущуюся к ковшу…
Налетает неожиданный ветер, и солома, устилающая двор, несется по земле.
- Погодка… для хлебушка, - недовольно бормочет хозяин.
Андрей машинально подбирает с земли уголек и нетерпеливо перекладывает его из руки в руку, скользя взглядом по мягко и стремительно восходящему контуру плеч, который вспыхивает освещенным ворсом ткани и снова падает вниз, резко и остро сломавшись о локоть, и исчезает в тени, между столом и длинной ладонью.
Андрей не выдерживает и встает с пола.
Сидят трое в покойной беседе - неразделимые, уравновешивающие друг друга, замершие в мудром созерцании, и яркое солнце запуталось в растрепанных вихрах мальчишки золотым нимбом…
Андрей выходит из-под навеса и останавливается у выбеленной стены двора, широко открытыми глазами смотрит на ее притягивающую поверхность, и угольная пыль сыплется между его судорожно сжатыми пальцами.
- Господи… - мысленно шепчет он. - Пошли мне смерть, господи!
Солнце снова заходит за тучу, ослепительная стена гаснет, становится серой, и все вокруг становится тусклым и плоским.
За стеной раздается дружный хохот.
Андрей возвращается под навес и видит маленького человечка, который, подтягивая штаны, встает с земли. За столом рядом с хохочущими мужиками примостился здоровенный плешивый детина, заросший до глаз черной бородой.
Человечек вытирает руки о портки и весело объясняет:
- Вот за это самое меня и укатали! Продал кто-то. Пришли, значит, молодцы, одной рукой меня за портки, другой за это - и фю-и-ить! - свистит он и смеется. - В Задвинье меня и задвинули.
Человечек как-то странно произносит слова: "т" и "д" у него выходят, как нечто среднее между "с" и "л".
- Ну и чего? - интересуется хозяин.
- Чего! Вырыли яму - и в яму! А в яме - холод! - хитро подмигивает рассказчик. - Особенно зимой. Так и прыгаешь всю почь то на одной, то на другой, как воробей или там лягушка.
Он скачет на одной ноге вокруг стола и вдруг замечает Андрея. Взгляд его на мгновение становится серьезным.
- Вот так всю ночь! А как же иначе? Иначе пропадешь!
- Значит, не скоморошишь больше?
- Куда там! - улыбчиво отмахивается человечек. - Мне ж тогда перво-наперво пол-языка усекли. Забросил, позабыл все. Я теперь больше по столярному делу!
Андрей в волнении вглядывается в его лицо, вслушивается в его голос и вдруг вспоминает. Скоморох! Тот самый скоморох, которого он встретил в памятный день ухода из Троицы. Он очень постарел с тех пор, отощал и облысел. Андрей переводит взгляд на Кирилла, который бледный, как полотно, дрожащими руками убирает в котомку остатки еды.
- А как же говоришь, если язык тебе… - поборов неловкость, спрашивает мастеровой.
- Дак мне не весь, а только половину. О! - скоморох открывает рот, и все видят короткий розовый обрубок. - Это Кузьме, - он кивает на чернобородого мужика, - тому весь махнули.
- Это как же весь? - поражен Бориска.
- А так - под корень.
Воцаряется неловкая пауза. Над высыхающей после дождя деревней перекликаются близкие и дальние петухи. Голодная сука в укромном месте зарывает про черный день новую добычу для своих щенят.
- Тоже скоморох? - спрашивает хозяин.
- Да нет, - скоморох скрывает улыбку. - Обидели его, ну он и не стерпел, сморозил что-то… - скоморох старается замять разговор, - обидели его. За долги батогами били и землю отсудили, вот он и…
Чернобородый опрокидывает чарку и опускает голову.
- Бывает, - мрачно соглашается старик, - бес попутает - бознать чего нагородишь…
- Ага, - в тон ему соглашается скоморох. - А в Новгороде, слышь, бес-то целый город попутал. Боярин там один, страх какой дикой был, ну, холоп его и не стерпел, въехал ему по зубам, да еще по шее и поволок на улицу со двора. Тут посадские мимо шли, подсобили. Ну, боярин затаил на этого, на холопа, захватили его. Тут и пошло, и пошло! - радуется скоморох. - Плотники, гончары, мастера, медники - все встали! Так всех бес и попутал, как одного, боярские дворы пограбили, пожгли! С мечами вышли, с кольями! Ну прямо сеча, и все тут! Во, дела какие! - продолжает скоморох, глядя в глаза Андрею. - Правда, холопу тому глаз выжгли да посадских человек сто перебили, да, видать, боярских тоже бес попутал. Он ведь без разбору, дьявол-то…
Андрей опускает глаза.
- А ты никак там был? В Новгороде-то? - интересуется мастеровой.
- Я? Да господь с тобой! - с невинным видом отнекивается скоморох. - Я теперь все больше по столярному делу! Тут звал меня боярин один в шуты. Только я не пошел. Чего мне!
- И долго просидел? - не унимается мастеровой.
- В яме-то?
- Ну да, в Задвинье.
- Да годков двадцать, - улыбается скоморох. - Красивое место, хорошее. Конечно, в яме холодно. Одному-то. А вдвоем, втроем - ничего… - Он выпивает брагу и продолжает: - Был там пристав один - век не забуду! Любил сверху водой поливать.
- Эх, дух с него вон! - взвивается мастеровой. - Ну и чего он!
- Да пропал он куда-то вскоре, - скоморох оглядывается на чернобородого мужика. - Утонул или медведь задрал. Искали его, искали - как в воду канул.
- Куда ж он девался? - любопытствует хозяин.
- А я почем знаю? Может, Кузьма знает, да сказать не может.
Кузьма, до сих пор не проронивший ни звука, вдруг начинает раскатисто смеяться, мотает головой и, вытирая рукавом бороду, пододвигает к хозяину пустую чарку.
- Ну а продал тебя кто? - спрашивает мастеровой.
- Какая разница, кто? - весело шепелявит скоморох. - Всегда найдется сука такая, не в этом дело.
- Ну, это ты брось, - обижается Бориска.
- Святой отец, а святой отец! - неожиданно обращается скоморох к Андрею, присевшему на край колодца. - Неужто не узнаешь?
Андрей не отвечает и дерзко смотрит на скомороха. Кирилл в углу суетится со своей котомкой.
- Не помнишь, значит, - подождав, продолжает скоморох. - Меня, конечно, трудно узнать! Да и ты тоже пообносился. Двадцать лет! А я узнал! - ухмыляется он и вдруг со злостью бьет себя кулаком по шее. - Ты ведь был тогда в сарае, где меня дружинники-то накрыли? А?
Андрей не отвечает. Все в изумлении смотрят то на него, то на скомороха. Только чернобородый мужик продолжает хохотать в приступе хмельного веселья.