Хватала то одно, то другое, совала в чемодан, вынимала обратно, искала глазами нужное, не находила… Я помчалась за Сережей.
- Иди, вразуми этих сумасшедших! Что хочешь, делай! Накричи, побей, заставь выпить стакан валерьянки!
Он не велел идти за ним, отправился, а через полчаса привел обеих. Тетя Ляля успокоилась, смотрела смущенно и виновато. От нее и вправду пахло валерьянкой. Татка облегченно вздыхала. Я зажала Сережу в коридоре:
- Как тебе это удалось?
Он хмыкнул:
- Встряхнул маленько.
Потом мы сидели возле мамы и рассказывали про исход французов из Парижа. Мама попросила ее поднять.
- Я хочу посмотреть.
Мы набросили на нее халат и, поддерживая с двух сторон, повели в соседнюю комнату с окном на улицу. Каждую косточку ее я чувствовала через бумазею.
А поток на улице не иссякал. Казалось, людей стало больше, плотнее стала толпа. Какая-то женщина под нашими окнами все оборачивалась, оборачивалась, видно, уже потеряла кого-то. Так она и пропала из глаз, закрутило в водовороте, унесло. Чуть позже мужчина с рюкзаком пронес на руках девочку в красном платье. Девочка плакала, некрасиво открывая рот.
Несколько человек вели велосипеды. Были и мотоциклисты. Но им все время приходилось кренить машины, двигаться, касаясь земли одной ногой. Я обратила внимание, как пристально мама всматривается в лица проходящих людей. Неужели, как я, искала знакомых?
- Похоже, - вдруг тихо сказала она.
Мы не поняли. А тетя Ляля запротестовала и потребовала, чтобы мы отвели маму обратно и уложили. Утомившись от недолгого стояния, мама немного полежала с закрытыми глазами, потом глянула на нас:
- Мы тоже так шли… В двадцатом году. Через Новороссийск. Ты помнишь, Наташа? Хотя нет, ты не можешь помнить, ты была совсем маленькая.
Взгляд ее стал отрешенным, невидящим. Мы ждали, но она молчала. Ляля махнула рукой, чтобы мы уходили. Татка и Сережа послушались, а я замешкалась возле двери. Мама не могла меня видеть. Она повернула голову к сестре. Неловко, слабой рукой притянула Лялю к себе, схватила ее за рукав.
- Помоги мне, Лялечка, - выдохнула она чуть слышно, - я так устала. Я не хочу больше ни бежать, ни прятаться. Сколько можно!.. Помоги. Сделай, чтобы я уснула и не проснулась. У тебя же есть…
- Нет!!! - зажмурилась, затрясла головой тетка. - Нет! Нет! - и все махала мне, махала, чтобы я уходила прочь, прочь.
А я не могла. Ноги одеревенели, платье прилипло к спине. Мама не унималась:
- Это же так просто. Я развяжу вам руки. Лялечка, родная моя, маленькая, ну, пожалуйста, я очень тебя прошу.
Ляля уткнулась головой в подушку, не глядя, нежно касалась маминых волос дрожащими пальцами. Через целую вечность, как мне показалось, оторвалась от подушки и приподняла сестру, просунув руки под ее плечи.
- Грешница! Как ты можешь? Язык же повернулся!
- Жаль, - прошептала мама, - я думала, ты поймешь.
У меня не стало сил ни смотреть на них, ни слышать все это. Всем телом надавила на дверь и чуть не выпала на Татку, стоявшую почему-то в коридоре.
- Ты чего? - испугалась она.
- Ай, да ничего! Зацепилась за этот проклятый половичок! Выбросить его надо, к черту, к черту!
Весь оставшийся день мы метались от окон к мелким, незначительным делам. Мама уснула. Ляля то уходила к себе, то возвращалась и каждый раз не могла вспомнить, зачем пришла. Терла лоб, приговаривала:
- Зачем же я пришла? Зачем-то же я шла сюда.
Перед заходом солнца толпа за окнами поредела. Машины понеслись уже на полном ходу. Быстрым шагом прошла небольшая группа людей… И все.
Мы вышли с Таткой на улицу. Она была совершенно пуста. И жуткая, непривычная тишина. Мертвый город.
- Представляешь, - оглядывалась по сторонам Татка, - во всем Париже одни мы. Вот ужас!
Я не успела ответить. Взгляд упал на лавочку мадам Ренот. Двери ее были гостеприимно распахнуты. Все остальные магазины закрыты, окна намертво задраены, а у нее открыто. Не сговариваясь, мы побежали через дорогу. Внутри лавочки, как ни в чем не бывало, делала вечернюю уборку мадам Ренот.
- Вы не ушли, вы здесь? - бросились мы к ней.
Она спокойно смотрела на нас.
- Как же я могла уйти? Мне нельзя. В квартале наверняка есть мамы с маленькими детьми, не оставлять же их без молока. Как можно!
В первый раз за весь этот кошмарный день стало легче. Значит, не все ушли, значит, мы не одни. Мадам Ренот вышла из-за прилавка.
- А вы - молодцы, не поддались панике. И правильно. Немцы - не немцы, а жизнь должна идти своим чередом. И приходите завтра. Молоко будет.
- Правда? - обрадовалась Татка.
- Без сомнений. Я уже позвонила поставщику. Только вот мы не знаем, сколько везти. Мало - не хватит на всех, много - останется и прокиснет. Тоже нехорошо.
Она проводила нас на улицу. Уходя, мы несколько раз оглядывались и смотрели, как она спокойно стоит возле дверей, одна одинешенька на всем широченном, когда-то таком шумном бульваре.
Еще один сюрприз ожидал нас возле дома. Нос к носу мы столкнулись с нашей консьержкой. Она радостно бросилась к нам.
- Девочки, дорогие мои, вы не ушли? Как хорошо! Лифт не работает, а я уже выбилась из сил бегать по этажам, проверять, у всех ли заперты квартиры. Вы подумайте! В трех подъездах пять незапертых квартир!
Она попросила нас обойти оставшиеся два подъезда и крикнуть сверху, если обнаружится непорядок. Мир перевернулся. Даже консьержка допустила посторонних к такому важному и ответственному делу. Мы с Таткой отправились наверх, но на втором этаже она вдруг сказала:
- Что мы, как дурочки, будем бегать вдвоем. Иди дальше одна, а я проверю в следующем подъезде.
Я отправилась одна. Останавливалась поочередно возле каждой квартиры, звонила, потом прикладывала ухо к двери и чутко прислушивалась. Никто не отзывался, не слышалось никаких шагов. Тогда я легонько толкала дверь: вдруг не заперта?
Чем выше я поднималась, тем больше робела. Жизнь из дома ушла, меня обступили призраки.
Нечаянно зацепила рукой за плохо закрепленную железную завитушку под перилами. Раздался унылый вибрирующий звук. Даммм! Я вздрогнула. Нет, это был не страх, мое состояние, это было нечто несхожее с человеческим состоянием вообще. Казалось, еще немного, и брошенные вещи выйдут из-под контроля, лестница встанет дыбом, ощерится ступенями, перила начнут извиваться, как змеи. А тут еще закатный свет стал быстро гаснуть. От стен, окрашенных темно-голубым, потянуло холодом. "Неужели так во всем Париже?" - подумала я.
На всех этажах двери оказались крепко запертыми, на мои звонки никто не отозвался. Я облегченно вздохнула и стала спускаться. На втором этаже меня остановил еле слышный звук, будто скреблись где-то. Я застыла на месте. И тут, когда расшатанные нервы готовы были окончательно сдать, из-под двери раздалось жалкое, просительное и такое родное:
- Мяу-у!
- Киска, милая! - чуть не плача, закричала я, - где ты там?
За дверью мягко толкнулось: видно, кошка почуяла меня, стала ходить кругами, тереться.
- Подожди, маленькая, я сейчас, я не уйду! - свесившись в пролет, я крикнула, - мадам Дорваль, мадам Дорваль! Идите скорее сюда! Здесь кошка!
Она сразу отозвалась, монстры отступили. Консьержка попросила зажигать спички (включать свет в подъезде было нельзя), нашла нужный ключ и отворила дверь. Серая кошечка, грациозно выгибая спинку, вышла к нам. Я взяла ее на руки. Консьержка заперла дверь, подергала, проверяя, и мы стали спускаться.
- И что я теперь должна с тобой делать? - спрашивала мадам Дорваль у кошки, - у меня есть свой кот, а ты мне зачем? О, великий Боже, за что ты наслал на нас такое наказание?
О том, что хозяева могли сами позаботиться о животном и хотя бы выпустить во двор, ни она, ни я не подумали, будто хозяев этих уже не существовало в природе.
Во дворе, где нас с нетерпением ждала Татка, консьержка взяла у меня кошку. Огладила, прижала к полной груди, стала благодарить за услугу. Она отправилась было к себе, но внезапно остановилась.
- Ах, девочки, я совсем забыла! Сегодня ночью будут взрывать заводы Рено. Будет лучше, если ваша семья спустится в бомбоубежище.
Час от часу не легче. Казалось бы, на сегодня хватит. Мы побежали домой, взявшись за руки, как в детстве. Уже возле подъезда, где, как выяснилось, из-за грудного младенца осталась кроме нас еще одна семья, Татка остановилась:
- Скажи, - задохнулась она от бега, - это я такая дура или тебе тоже было страшно на этажах?
- Ой, как страшно! - призналась я, - я так пожалела, что ты ушла.
Дома устроили семейный совет. Решили ни в какое убежище не ходить. Не тащить же туда маму и бабушку! Постановили ночевать у нас. Хоть это и рядом, но, может, никто эти заводы взрывать не будет. Все ушли, некому их взрывать.
Татка неожиданно пришла в неистовое возбуждение. Отпускала шуточки, припомнила тете Ляле утреннее помрачение и как та собиралась взять на счастье мраморного слоника. Тетя Ляля с тревогой поглядывала на дочь.
- Тата, прекрати, это у тебя нервное. У тебя истерика.
Татка игриво подхватила Сережу под руку, и они отправились за вещами, за бабушкой. А меня Ляля остановила возле порога. Она хотела что-то сказать. Я быстро приложила ладонь к ее губам.
- Не надо. Молчи. То был дурной сон. Мы спокойны. Да?
Что было дурным сном: ее ли попытка бежать из Парижа, мамина ли страшная просьба - мы не стали выяснять. Ляля обняла меня и мелко, куда придется, несколько раз поцеловала.