Внизу, прямо под нами, по Жан-Жорес, текла толпа. Она не имела ни начала, ни конца, - чудовищное человеческое месиво. Казалось, оно вылилось со всего Парижа в наш бульвар, заняло все его пространство и двигалось по направлению к югу из города вон.
Не было слышно отдельных голосов, не было криков. Но оттого, что людей было так много, такое множество ног ступало по мощеной дороге - шшах! шшах! - шум стоял неимоверный.
Вкрапленные в толпу, вместе с людьми двигались автомобили. Иногда, потеряв терпение из-за невозможности ехать быстрее, а только со скоростью пеших, то одна, то другая машина начинала истошно сигналить, но это не производило на идущих ни малейшего впечатления. Да и при желании толпа не могла расступиться, люди шли почти вплотную друг к другу. Бунтующие автомобили смирялись, продолжали покорно двигаться вместе с людским потоком, и, казалось, не моторы влекут их вперед, а человеческий напор с боков и сзади.
Глаза мои наполнились слезами, я прижала ладони к щекам. Сережа обхватил мои плечи.
- Французы уходят из Парижа!
- Да, - беззвучно отозвалась я.
И без него я поняла, что это такое. Я стояла и смотрела вниз, словно под гипнозом.
Быстро светлело летнее небо. Становились различимыми лица в толпе. Многие женщины толкали перед собой коляски с детьми. Обложенные пакетами и сумками дети спали, убаюканные однообразным шарканьем.
Кто налегке - тем было проще. Они, как муравьи в щели, проскальзывали в наиболее выгодные места, в крохотные просветы. Другие, напротив, шли, согнувшись под тяжестью мешков, тюков, рюкзаков. Кто-то впрягся в тележку, груженную чемоданами и домашним скарбом. А там еще и еще, их было много, догадливых людей с тележками. На одной заметила двух белобрысых ребятишек. Они с любопытством вертели белыми головками, страшно довольные путешествием в такую рань. Но в большинстве случаев дети шли пешком, за руку с родителями. Малыши беззаботные, старшие серьезные, деловитые.
В маминой комнате что-то звякнуло. Я схватила, не глядя, какую-то тряпку и поспешно вытерла лицо.
- Не видно, что я плакала? - спросила у Сережи.
Он с усилием оторвался от окна, глянул, покачал головой. Я побежала к маме.
Она смотрела испуганно, приподнялась на одном локте, а другой слабой рукой убирала со лба седые пряди, но они все равно падали на лицо.
- Наташа, что случилось?
Я взяла гребенку и зачесала ее непослушные, коротко остриженные волосы.
- Ничего не случилось, мама. Ты спи, спи спокойно. Постарайся еще поспать.
- Но я же слышу, там шум.
С лестницы и впрямь доносился топот многочисленных ног, треск спускаемой по ступенькам детской коляски, голоса.
- Это соседи переезжают.
Мама откинулась на подушки.
- Нашли время для переезда.
Я стояла в надежде, что она снова уснет. Она и вправду уснула. Действие морфия было на исходе, но еще не кончилось, да и в комнате с окнами во двор было не так шумно, если не считать колготни на лестнице. Но там уже все заканчивалось. Кто-то пробежал легко, потом прямо над нами хлопнула дверь, и прошли уже спокойно.
Я скользнула в коридор и открыла входную дверь. Соседей сверху застала на нашей площадке. Увидев меня, они остановились. На женщине было совершенно неуместное нарядное шелковое платье с яркими цветами; ее муж, седоватый, подтянутый, зачем-то надел праздничный костюм, повязал галстук. В руках у него был небольшой чемодан.
- Вы уходите? - безнадежно спросила я.
Они виновато улыбнулись одними губами, одинаковыми улыбками.
- Да, мадам, уходим.
- Останьтесь! - чуть не плача, заклинала я их, сама не зная зачем.
- Нет, - отозвалась соседка, - мы как все. Все уходят, и мы уходим. Прощайте, Натали.
Кивнули и стали спускаться. Они даже не догадались спросить, собираемся ли уходить мы. Само собой разумелось, что они, французы, уходят, а мы, русские, остаемся.
Я вернулась к Сереже. Внизу по бульвару продолжала течь толпа. Момента, когда в нее влились наши соседи, я не заметила, хоть и искала в этой круговерти знакомые лица. Многие шли, угрюмо опустив головы, не замечая, что творится кругом. Их невозможно было опознать. А мне все чудилось, еще немного, еще миг - и появится Мари-Роз со своим корсиканцем Рене, со своей зеленоглазой дочкой. Я окликну их, позову, вырву из этого кошмара. Разве можно идти вот так, неизвестно куда, неизвестно зачем, бросать на произвол судьбы дом, привычные вещи, все, связанное с этими родными вещами?
Я искала глазами Дениз, плакавшую когда-то в нашем лагере от страха перед одиночеством. Она и теперь одинока в плотной, нескончаемой толпе. Мелькнуло в памяти красивое лицо Алисы Дювалье. Но за нее можно было не беспокоиться, у них был прекрасный автомобиль. И связи, и положение.
Даже Сюзанну из мастерской вспомнила. Без злорадства, без горечи. Увидела - позвала бы. Хотя вряд ли она захотела бы принять мою помощь. Да и никто уже не мог помочь этим людям. Их предали - они сделали единственно возможное. Они разом поднялись и пошли вон из родного города. Что это было? Подвиг нации? Паника? Или отвращение народа к обманувшему их правительству?
Я с таким усердием всматривалась в лица идущих - закружилась голова. Комната поехала вбок, в обратную сторону, я вцепилась в подоконник, чтобы не упасть. Я уже поняла, что узнать кого-либо в этой каше не удастся, как бы я ни старалась. Да они могли пройти и по другим улицам, не только бульвар Жан-Жорес уводил на юг. Я закрыла окно.
- Никогда не представлял, что в Париже столько народу, - задумчиво сказал Сережа.
Эта мысль и мне пришла в голову, но я не успела высказать ее. Она затерялась среди множества одновременно приходящих и не застревающих в памяти мыслей. Одинаково глупых. Глупо же говорить - в Париже много народу. Конечно, много, раз город такой большой.
Хотя нет, вру. Одна мысль все же была умная. С самого начала, как только мы все это увидели, мы, не сговариваясь, поняли одно. Мы на улицу в эту толпу не пойдем, и всеобщее бегство нас не поглотит. И не оттого, что мы с нетерпеньем ждали немцев. Для нас их неминуемый приход был таким же кошмаром, как и для тех, уходящих. Просто в соседней комнате умирала мама. Мы обязаны были обуздать страх, успокоиться и жить, словно в мире ничего не происходит, словно грядущее ничем не грозит.
Мы закрыли окно, но уйти от него не смогли и продолжали смотреть. А бульвар пропускал и пропускал через себя парижан. Мужчин, женщин, детей. На тачке провезли древнего старца с белой бородой, в мешковатом костюме. Сидеть ему было неудобно, тряско, приходилось поднимать острые колени к самому подбородку и придерживать их костистыми кистями рук. Возле тележки со стариком ковыляла старушка. И много их было в толпе, чистеньких ухоженных парижских старушек.
Сережа потянул меня от окна. Я уткнулась ему в грудь и снова расплакалась.
- Что ты, что ты, - ласкал он меня.
И так привычно было вдыхать чуть слышный мужской его запах, покоиться в сильных руках.
- Французов жалко! - заходилась я все горше и горше.
- Что ж сделаешь, - отвечал он, - что ж сделаешь? - отстранил меня, неловко вытер ладонью мое мокрое лицо, принес стакан воды, - тихо, тихо, - приговаривал ласково, - нам нельзя распускаться. Мы должны держаться, знаешь как!
Я кивала, пила, захлебываясь.
- Все! - уговаривала я себя. - Все. Все, - тряхнула головой, - уже все.
Мы занялись привычными делами. Я застелила постель, сварила кофе. И еще заглянула в банку и отметила, как мало его осталось. Потом мы завтракали и говорили привычные слова. Но взгляды наши невольно обращались к окнам, мы делали над собой усилие, чтобы не ринуться к ним снова. Накрытый в коридоре подушкой, чтобы не беспокоить маму, задребезжал телефон. Тетя Ляля звала к себе. Немедленно!
Я спустилась и пошла по двору в обход нашего раскинувшего два крыла дома, ослепительно белого под солнцем. Все окна были закрыты, двор опустел, но из сознания выпало - почему так. Не отдавая себе отчета, что в доме уже никого нет, я обогнула его и выбежала в пассаж с платанами. Здесь, как и во дворе, не было ни единой души. Я поднялась к тетке.
Она сидела на полу среди разбросанных вещей, растрепанная, в ночной сорочке. Валялось белье, платья, кое-что из посуды и совершенно неуместный мраморный слоник.
- Наташа, Наташа, - кричала торопящимся, срывающимся голосом моя всегда спокойная, уравновешенная тетка, - собирайтесь! Надо уходить! Уходить немедленно!
- Куда?
Она бросила сворачивать в комок шерстяное платье с длинными рукавами, уставилась на меня.
- Ты что, не соображаешь? Город открыт! Немцы вот-вот войдут! Они начнут убивать! Они изнасилуют Тату!
Чем больше она заводилась, тем спокойнее становилась я. Глянула на обреченную Тату. Дикий страх метался в ее глазах, она смотрела на мать в полном отчаянии.
- Ляля, - втолковывала я, - скажи ты мне на милость, для чего нужно немцам с места в карьер насиловать твою Тату? Ты что, думаешь, они только за этим сюда идут?
- Не понимает! - всплеснула руками тетка. - Она ничего не понимает! Блаженная, ты выгляни в окно!
Я опустилась рядом с ней на пол, сжала ее трясущиеся руки.
- Наплевать мне на немцев! Я о них даже не думаю. Послушай меня. Хорошо, мы пойдем. А бабушка? А мама? Или ты хочешь везти их на тачке, как я сейчас видела одного старика? Где ты тачку возьмешь? Ты пойми, французы у себя дома, в своей стране, их в любом городе примут. А мы? Кому мы в этой толчее, в этой неразберихе нужны?
Она ничего не хотела слышать.
- Мы должны уходить, мы должны уходить! - шарила она кругом себя.