- Немедленно, без скандала и шума, вы должны покинуть этот госпиталь. Попросите родных, пусть вас заберут. Над вами экспериментируют, проверяют действие нового лекарства. Но вы мне симпатичны, я не хочу, чтобы вы окончательно лишились зрения. Я открыл врачебную тайну, понимаете? Прошу об одном, не погубите меня.
Через день Оленьку забрали. Она лежала дома, а за окном сменилось лето на осень, потом наступила промозглая, с нескончаемыми дождями парижская зима.
В одно из моих посещений Оленька попросила:
- Наташа, сделай мне к весне красивую шляпу. Знаешь, из блестящей такой соломки. И чтобы были большие-большие поля, а кругом головки матовая лента. Я к весне поправлюсь, и буду носить эту шляпу.
Я сделала шляпу из золотистой соломки с черной муаровой лентой. Приподнявшись на подушках, не смея на себя, непричесанную и исхудалую, надеть такую красоту, она поворачивала шляпу, разглядывала со всех сторон, трогала пальчиком ленту.
- Как раз по моим мыслям. Просто чудо, Наташа, как ты правильно все угадала.
Я предложила устроить примерку. Взяла гребешок, стала причесывать ее, забрала волосы в узел. Оленька увлеклась игрой.
- Дай, дай еще попудриться и покрасить губы, а то никакого вида не будет.
Я дала ей пудреницу, помаду. Оленька внимательно разглядывала себя в зеркало. Не отводя глаз, поворачивала голову, смотрелась искоса. Потом осторожно надела шляпу. Чудо, как преобразилось ее тонкое личико. Теплая тень от полей скрыла желтизну на висках. Она сидела закрытая до груди клетчатым одеялом, в сорочке с кружевом по вороту, и над всем этим возвышалась царственная головка в нарядной соломенной шляпке.
- Скажи, Наташа, это очень приятно, когда тебя любят мужчины? - задала она совершенно неожиданный вопрос.
Я решила не соблазнять ее недоступными прелестями жизни. Пусть поправится, тогда все пойдет своим чередом.
- Если любят, как мой бывший муж, то, наверное, не очень.
- Ах, я не об этом, я не об отношениях в семье, - она опустила ресницы, - я про ТО… Ну, ты понимаешь. После бала, помнишь? Меня провожал один. Он предложил сходить с ним в отель, - Оленька сняла шляпу, передала ее мне и стала ваткой стирать губы, - я не пошла.
- И правильно сделала.
- Ах, я теперь жалею. Вдруг умру и никогда…
У меня застучало сердце. Я даже испугалась, как бы Оленька не услышала этот стук.
- Как это "умру"! Как это "умру"! Не смей думать! Ты поправишься. Встретится тебе хороший человек, ты полюбишь его, и все у вас будет прекрасно.
Она откинулась на подушки, смотрела внимательно, с надеждой.
- Иногда верю, что все будет, как ты говоришь. Иногда - нет. Я не боюсь, только очень жалко. Как вы тут будете без меня?.. Но, с другой стороны, скажи, Наташа, ведь тот доктор не стал бы зря рисковать, если бы это было ни к чему? Так ведь? Да?
Уходя, я спросила у Оленькиной мамы, провожавшей меня:
- Да что они говорят, доктора? Они хоть что-нибудь говорят?
У той покраснели веки, глаза налились слезами. Она закусила губу, махнула рукой и ничего не ответила.
Так проходила зима. В работе, в частых визитах к Оленьке, в тренировках у "Белых медведей". К весне мама нарушила обет, снова стала пить. У нас с Сашей был трудный март. Он промелькнул как одна сплошная черная ночь.
А потом потеплело, и у мамы прошла "полоса", Оленька стала чувствовать себя лучше, вернулась на работу. К Татьяне набежали клиентки заказывать вошедшие в моду матерчатые синие, зеленые, темно-красные шапочки с козырьком и обязательно белым бантиком над ним. Я подумала: "Да сколько можно? Надо жить". И сшила себе такую шапочку.
В просвет между облаками упал солнечный луч, брызнули по веточкам платанов мохнатые, салатного цвета листья, Париж стал просматриваться из края в край. Мне исполнилось девятнадцать лет.
На день рождения получила массу подарков. От мамы - красивую пудреницу, от тети Ляли - аметистовые сережки, от бабушки - золотую цепочку на крестик, от Марины - зимний пейзаж в рамке. Из старых ее запасов. А Татьяна Алексеевна, совершенно неожиданно, подарила очаровательного щенка-фокстерьера. У собачки был теплый животик, розовый язык и человеческие глаза. Я спросила, как ее назвать. Татьяна подумала и сказала:
- Назовите Марусей.
Я засомневалась.
- Вы считаете это неприличным? Общеизвестный бзик, будто нельзя давать животным человеческие имена. На бзики подобного рода надо уметь плевать. Хорошая собака во сто крат лучше иного человека.
Я бережно понесла Марусю домой, имея твердое намерение воспитывать щенка в строгости.
В первую же ночь, устроенная на теплой подстилке на полу, собачонка разрыдалась. Пришла мама, сказала, что у меня нет сердца, и унесла плачущего ребенка к себе в кровать. С тех пор Маруся там и спала, а я утратила на нее все права. Она признавала только одну хозяйку - маму и долгие годы отдавала ей нежную собачью любовь и бескорыстную преданность.
7
Корсика
На лето Татьяна, как всегда, собиралась закрыть мастерскую и ехать на юг. В прошлом году с отдыхом у меня ничего не получилось, а тут я решила куда-нибудь укатить. "Белые медведи" собирались на Корсику. Я подумала и поехала договариваться.
- На какое время ты хочешь ехать?
- На все лето, до сентября.
Но когда произвели расчет за дорогу туда и обратно, за пребывание в лагере, оказалось, что денег не хватает. Коля Земсков посоветовал:
- Ты уплати сейчас за дорогу и частично за лагерь, а остальное потом, на месте.
На том и порешили. Выдали расписку, велели не опаздывать на поезд. Он уходил с Лионского вокзала в десять часов. И еще вослед кричали ребята:
- Наташа, не забудь, послезавтра у входа под большими часами!
Я вышла из конторы на улицу. День жаркий, народу много. С улицы де ла Помп я свернула на бульвар Гюго. Здесь ко мне прицепился лысоватый мужчина, прилично, даже изысканно одетый. Такие заигрывания на улицах были привычным делом, но мне всегда в досаду, а сегодня особенно. Я презрительно глянула на светящиеся залысины, ничего не ответила и гордо зашагала дальше. Он - за мной.
Внезапно в голову пришла дикая мысль. Что если остановиться и попросить у него денег взаймы? Вот так прямо и сказать: "Мсье, одолжите немного денег, мне для поездки на Корсику не хватает". Не даст ведь, зараза, ни за что не даст без маленькой услуги взамен. Я ускорила шаги, он отстал.
Я стала развивать преступные мысли дальше. Почему я, собственно, не могу украсть? Так просто. Достану из сумки рабочие ножницы, подойду хоть вон к той раззяве возле киоска и срежу соблазнительную сумку на ремне.
Не сделаю. А интересно знать, почему? Почему одни могут, а другие не могут? Не трусость же меня останавливает. И потом, если боязно резать сумку, можно побежать за лысым франтом, голова его еще мелькает в толпе. Совсем уж пустое дело.
Совершив такое прегрешение в мыслях, я вышла на площадь Звезды и села на скамейку. Возле ног копошились голуби, что-то находили, клевали среди плотно пригнанных булыжников, утробно разговаривали на голубином языке. Во все стороны от площади лучами разбегались широченные прямые бульвары. В центре, незыблемая, тяжко давила землю Триумфальная арка.
Ох, не пора ли мне к попу да не покаяться ли во грехах тяжких? Сказано в писании - мысленное прелюбодеяние - все равно, что содеянное. Искоса глянула я на пламенное солнце, и оно ослепило меня. Поплыли перед глазами багровые круги. Прозрев от минутной слепоты, я сказала голубям: "Вот так-то, братцы мои". Они не поняли. Важно прогуливались, надували грудки, вспархивали, улетали, на их место прилетали новые.
Ладно, нельзя грешить. Но помечтать-то можно! Вот встану, пройду десять шагов и найду кошелек с деньгами. Повертелась, определила сторону, где лежит на земле и ждет меня пухлый коричневый кошелек. Он слегка припорошен пылью, топтались по нему голуби, невнимательный прохожий наступил, не заметил, дальше пошел, оставив на новенькой коже полукруглый отпечаток каблука.
Мечтать я умела… Бог с ним, с сафьяновым кошельком! Никто никогда не терял его для меня на самом деле. Кошелек - это пустяки, это минутная слабость. Я книги целые сочиняла! Только они не были написаны, я читала их в собственной голове. Я могла прекратить это тайное чтение в любой момент, заняться реальными делами и переживаниями, но и продолжить, освободившись, тоже могла. Я думаю, если бы меня надолго поставили вниз головой, я бы и в этом положении умудрялась сочинять свои истории.
Мимо прошли люди, голуби вспорхнули. Я очнулась. Решила не утруждать себя праздным хождением в поисках придуманного кошелька, а спуститься в метро и поехать к Оленьке. Она снова лежала, но не дома, а у Татьяниной тетки Сандры. Навестив однажды подопечную, Александра Дмитриевна сочла необходимым вытащить ее из тесной квартиры от плаксивой бездеятельной матери и перевезти к себе.
Минут через десять я звонила у знакомой двери. Открыла Сандра, немолодая уже, но такая же осанистая и высокая, как Татьяна. Весело, как мне показалось, вскинула густую бровь, весело крикнула в комнаты:
- Оленька, к тебе гости пришли! - и повела к ней.
Она лежала неподвижно, еще более похудевшая и пожелтевшая, вдавленная в подушки. Услыхала мой голос, улыбнулась и протянула руку. Совсем детские пальчики.
Стараясь придать глазам веселое выражение, я стала рассказывать о своих грехах. Повесть о лысом ухажере (а я еще приукрасила ее остроумными ответами, не произнесенными на самом деле) развеселила Оленьку. Она стала смеяться тихим, как шелест сухой травы, смехом.