Некоторые даже не затруднялись подходить, просто манили пальцем облюбованную красотку и делали губами "пст!". Никто не обижался, здесь было так принято.
В меня пальцем никто не тыкал, я пришла с кавалером. Да каким! Я сказала Пете:
- Не будь ты моим братом, я бы в тебя влюбилась.
Мы потанцевали, сели за стол пить пиво с креветками, Петя стал рассказывать какую-то смешную историю и вдруг оборвал себя на полуслове, закричал радостно:
- Смотри, смотри, да ведь это Веня! - вскочил, замахал руками, подзывая кого-то.
Я увидела, как на Петин призыв к нам с трудом продирается сквозь стену танцующих тот, кого он назвал Веней. Ну, такого красавца я в жизни своей не встречала! Он был, хоть и не принято так говорить о мужчинах, ослепительно красив. Ангел неба шел к нам по зашарканному полу дансинга.
Он обнялся с моим братом, долго тряс его руку, познакомился со мной, сел за наш столик, лихо подозвал официанта и заказал три перно. Все это очень по-земному. Петя запротестовал. Он не любил спиртного. Я никогда не видела его пьяным, да и курил он больше для форсу, и не сигареты, а трубку. Как правило, трубка неизменно угасала после второй затяжки. Но Веня был неумолим.
- Нет уж, изволь, ради такой встречи полагается выпить.
Из дальнейшего разговора стала понятной их буйная радость. Они были школьными товарищами, учились вместе и дружили. Вспоминали колледж, однокашников, учителей. Они поворачивали ко мне возбужденные лица.
Наговорившись, решили потанцевать. Веня пригласил меня, Пете приглянулась девушка за соседним столиком.
Танцевал мой партнер легко, но манерно. Изгибался спиной, словно у него не было позвоночника, рука была не крепкая, вялая. Я старалась не смотреть на него, зато видела обращенные со всех сторон взгляды. Смотрели не на меня, на него. Мне стало жаль Веню. Я не могла представить рядом с ним ни себя, ни любую другую женщину.
Поздно вечером мы отправились домой на такси. Веня вызвался провожать нас. Они с Петей довели меня до подъезда, мило попрощались, и я побежала наверх.
На другой день у тети Ляли стряпались воскресные пельмени. Я должна была помогать, но пришла слишком рано, бабушка и тетка еще отдыхали. В столовой, лицом к окну, сидел одинокий Петя. Он обернулся - я испугалась. Такое у него было измученное и совершенно больное лицо.
- Ты чего? Что случилось?
- Тошнит от вчерашнего.
- С чего тебя тошнит? С одной рюмки перно?
Он досадливо дернул плечом, взъерошил волосы. Вид сделался совсем несчастный, брови поднялись домиком.
- Не то, не то! - и совершенно неожиданно он напал на меня, - ты думаешь, ты Веньке понравилась? Думаешь, он влюбился в тебя с первого взгляда и поэтому поехал провожать?
- Ты с ума сошел! Да разве в такого можно влюбиться? Его под стеклянным колпаком в музее надо показывать.
- В музее… У, сволочь паршивая! Подонок!
Я решительно сказала своему загадочному братцу:
- Или ты объясни все толком, или убирайся, я буду тесто месить.
Он треснул кулаком ни в чем не повинный подоконник и заорал:
- Не тебя он ходил провожать, не тебя! Меня! - и шибко ударил себя в грудь.
Я широко открыла глаза:
- Петя, я ничего не понимаю.
Секунду он смотрел на меня, вскочил, схватился за лицо и повалился с хохотом на маленький диванчик в углу. Длинные ноги его затряслись, как у припадочного. По-моему, у него начиналась истерика. Но он быстро взял себя в руки.
- Проводили тебя, ты ушла. Остались поболтать еще пару минут. И вдруг, представляешь себе, эта сволочь лезет ко мне с объятиями! Поняла?.. Да педераст он паршивый, вот кто! Я растерялся, стою, как дурак. Потом - бац - в ухо ему заехал. Он стоит и плачет. Плачет! Вот такими слезами! Я его луплю, а он плачет.
Петя окончательно расстроился, ссутулился. Сидел с опущенной головой и время от времени встряхивался, как петух после боя. Мешал ему свалившийся чуб. Я подошла, поправила его густые волосы.
- Не принимай так близко к сердцу. Наплюй, и все.
- Эх, тебе не понять. Он же такой хороший парень был, такой товарищ. Он же нормальный. Это не природа его обидела, это жизнь такая… Кончаем лицеи, колледжи эти никому не нужные. И болтаемся. А слабаку подвернется богатая сволочь и начинает обхаживать: "Идите, молодой человек, ко мне в секретари! Или не в секретари. Я сыночком стану вас называть. Взамен небольшая услуга". И на Веньку кто-то польстился. Как же, красив! Вот и свернули мозги набекрень, - он перешел к столу, стал чистить свою трубку. - А с девчонками, думаешь, лучше? Ты помнишь, была такая Анечка Смидович? Зашел я как-то раз в кафе. Сидит эта самая Анечка, размалеванная, юбка задрана, и какой-то тип ее тискает. Потом этот тип ушел. Она увидела меня, узнала, грустно так говорит: "Что, Иволгин, смотришь? Укатали сивку крутые горки. Вот, брат, до чего докатилась". А ведь она совсем молоденькая. И ты мне скажи… Вот скажи: за что? Почему мы все барахтаемся в какой-то тине и знаем - выхода нет. Все знают. Ты. Я. Татка начала понимать.
- Постой, - остановила я затянувшийся его монолог, - не все же на панель идут. Я не иду, Татка тоже не собирается. Да и ты не пойдешь в услужение к богатой сволочи, - меня вдруг разобрало зло, - я тебе больше скажу. Не так уж много наших пошло по кривой дорожке. Ну, Анечка. Да, ей не повезло, и мне ее жаль. А кто еще? А из ребят? Я, например, знаю только про одного, как твой Венечка. А кто еще?
- Ну-у, я как-то не задумывался, протянул Петя. Видно было, что он перебирает в памяти всех наших знакомых. Тряхнул головой, улыбнулся светло, - нет, правда, не знаю.
- Вот видишь, - довольная, поучала я его, - я тебе больше скажу - Константинополь.
- Что - Константинополь?
- Мы теперь взрослые, понимаем. Там проституция ради куска хлеба была жуткая. Но, ни моя мама, ни твоя мама, они же не стали как Анечка.
- Константинополь, - произнес он задумчиво, - Константинополь все же оставил отметину.
Меня бросило в жар, голос сел, я хрипло спросила:
- Что ты имеешь в виду?
- Да то и имею, - виновато посмотрел он.
Я поняла. Он намекал на мамину болезнь. Он осуждал ее. Он, мой брат, ставил мою несчастную мать на одну доску с какой-то скурвившейся Анечкой Смидович! Хотелось треснуть его по шее изо всех сил. Как в детстве. Он протянул руку через стол.
- Родная моя, я же не в укор. Это наша общая боль. Я же говорю - это жизнь наша такая…
- Никто не виноват.
Он вдруг вскочил, забегал вокруг стола, завертелся, как ужаленный.
- Да?! - он понизил голос до шепота, ткнул пальцем в комнаты, где отдыхали тетя и бабушка, - за каким чертом они потащили нас в эмиграцию? Кто их просил? Это же бред! Это издевательство над человеческим достоинством - эмиграция! А они знали, что так будет! И драпали, драпали! В Константинополь, в Болгарию, в Америку! Сюда! Старики, старухи, детвора. Ты, что, не помнишь старуху Рыжову? Кому она была нужна со своим салопом? Большевикам? Бред! Да ни один здравомыслящий человек не поверит, что можно вот так, ни с того ни с сего, идти и убивать старух и детей!
- А твой отец? Его же убили.
- Отец - это война. Он был военным, он был убит на войне.
- Ой, Петя, - сказала я, - вот ты какой, оказывается.
- А ты думала? - заглядывал он мне в лицо, - ты думала, Петя послушный покладистый мальчик? Петя вырастет и непременно, ну, прямо кровь из носу, станет инженером! Стал? Петя не может стать даже просто французом. Ты читала эту бумажку из комиссариата? Петя не может стать французом не потому, что он идиот или у него вместо головы - кочан капусты! У Пети недостает пяти килограммов веса, чтобы стать французом! Они что, всех взвешивают? Да пусть бы меня триста раз большевики повесили, чем это! В чем я, кстати, далеко не уверен, что повесили бы. Уж если большевики такие шалуны, то почему дьявольски цивилизованная Франция признает ИХ, а НАС заставляет взвешиваться перед вступлением в гражданство? Не-ет, здесь что-то не то, не так, привирают отцы эмиграции. Не про то поют! - он фыркнул носом, - "Замело тебя снегом, Россия"!
Я думала, он выдохся, но его несло.
- А пока поют, мы - дуреем. Вот через полчаса придут Саша и дядя Костя, и мы сядем играть в белот. До полного морального удовлетворения.
- Не играй.
- А что делать? Вешаться? Без посторонней помощи большевиков? Ты пойми, они своим безоглядным бегством из России загнали нас в угол! В тупик! Превратили в каких-то бродяг вселенских!
- Ой, господи, да что вы так галдите! - вошла в столовую тетя Ляля.
Мы стали делать воскресные пельмени.
А Оленьке моей становилось все хуже и хуже. Я часто навещала ее. Госпиталь, где она лежала, был не частный, городской, но и там был хороший уход и чистота. Она начала было поправляться, но вдруг стала слепнуть.
Среди ассистентов профессора, лечившего ее, был молодой доктор. Почему-то он уделял Оленьке больше внимания, чем остальным. Мы, было, подумали - влюбился. Позже я поняла. Не влюбился. Жалел. За молодость, за безнадежность, за безграничное терпение. После намеков и обиняков он открыл ей тайну начавшейся слепоты. Он задержался однажды после профессорского обхода, сделал вид, будто осматривает, наклонился.
- Сказанное мною, мадмуазель, должно остаться между нами. Стоит вам обмолвиться, и вся моя карьера полетит кувырком. Вы обещаете сохранить тайну?
Оленька обещала. Он наклонился еще ниже и зашептал: