– Ну, помиримся… А дальше что? – Варенька безнадежно махнула рукой. – Я же ведь не могу вынуть из тебя душу, сердце и вложить другие. Ты знаешь, Артем…
Она замолчала. По наклонному железу подоконника, приплясывая, ходил серый полярный воробей. "Чирик-чирик", – посмотрит на Вареньку как-то сбоку, подпрыгнет и снова: "Чирик-чирик".
– Так что? – спросил Пеклеванный, демонстративно натягивая перед зеркалом фуражку.
Варенька словно очнулась:
– Я забыла, Артем… Вот засмотрелась на этого воробья, который напомнил мне ленинградских, и я забыла… А ты уходишь?
– Да, – сухо ответил Артем, – но я хочу… я хочу сказать тебе последнее.
Он сделал какие-то движения ртом, и Варенька вдруг заметила, как на его шее под гладко выбритой кожей судорожно перекатился острый кадык. Раньше она почему-то не замечала его.
– Что, Артем? – спросила она, тоже собираясь уходить.
– Последнее, – тихо повторил Пеклеванный, и кадык снова уродливо перекатился у него под кожей. – Я хочу сказать тебе, что в море…
Варенька насторожилась:
– Ну… в море?
– В море, – продолжал Артем, – находится около сорока немецких подлодок, и с некоторыми из них нам суждено встретиться. И ты… ты, Варенька, еще пожалеешь, если…
Она невольно закрыла глаза, и перед ней, как сейчас, встала накрененная палуба "Аскольда", потоки воды в коридорах, стоны людей, и шрам ранения вдруг резануло забытой болью.
Она порывисто прижалась к Артему, терлась головой по его жесткому кителю:
– Прости… Прости меня, милый!.. Я понимаю: нам нельзя ссориться, пока идет эта война… Прости!.. Если с тобой что-нибудь случится, я не снесу этого…
Он обнял ее тоже, и она доверчиво потянулась к нему…
Потом, стоя перед зеркалом и одергивая китель, она вяло говорила:
– Ты не опоздаешь?.. Нет?..
Вставляя ключ в скважину двери, Артем деловито объяснял:
– Нет, у меня хорошие отношения с командиром. Бекетов мне верит. В крайнем случае, скажу, что задержал на улице одетого не по форме матроса и запоздал… Только ты давай поскорее. До чего же вы, бабы, всегда копаетесь!
– Ничего, – сердито отозвалась Варенька, – ту самую, из Владивостока, ждал, ну и меня тоже обождешь…
– А я разве что говорю? Надо, знаешь, как: раз, два и готово!..
– Обожди, я куда-то уронила булавку.
– Плевать на нее! Не могу же я ждать, пока ты…
– А ты не жди. Скажешь Бекетову, что задержал на улице не одного, а двух матросов. Тебе же ведь он поверит.
– Перестань! Ты знаешь, ради чего я жертвую своими отношениями с командиром…
– Нашла булавку, – вздохнула Варенька, – вот она… Ну, пойдем!
На площадке лестницы она сказала:
– Как все-таки… плохо у нас!
– Плохо? – удивился Артем.
– Ну, если не плохо, то и не совсем хорошо, мой милый… Ну, скажи, скажи, – вдруг горячо заговорила она, – неужели ты, которому столько дано, не можешь поступиться даже моим крохотным вниманием к Мордвинову?.. А?
Пеклеванный высвободил свою руку из ее ладони, остановился.
– Тебе потому и плохо? – спросил он.
– Нет, не потому, но я…
– По-оня-ятно, – нараспев произнес Артем.
Вареньке показалось, что он сейчас ударит ее, – такие были у него глаза в этот момент.
– Я не имела в виду Мордвинова, когда сказала, что нам плохо. Честное слово!
Артем криво усмехнулся:
– Знаешь что?.. Иди-ка ты к своему Кульбицкому!..
* * *
– Втиснуть в одну таблетку несколько противоядий, – говорил Кульбицкий, – чтобы могли бороться с укачиванием несколько органов сразу, – это, само по себе, не столь уж трудно. Гораздо труднее сделать выводы… Сколько, вы говорите, было процентов укачавшихся во время вашего испытательного похода?
– Семь процентов, товарищ подполковник, – уныло ответила Варенька, – и, как правило, из машинной команды.
– Это и понятно: жара, воздух насыщен испарениями. Кстати, сколько размахов делал корабль в минуту?
– Четырнадцать.
– Ого!
– Еще бы, стремительность качки была такая, что унитарные патроны вылетали из кранцев почти вертикально!
Варенька, не перестававшая думать о своем, осторожно спросила:
– Простите, товарищ подполковник, но вы не можете освободить меня на полчаса?
– На десять минут, – ответил Кульбицкий…
"Что можно сделать за десять минут?" Варенька вышла в коридор, села за телефон дежурной сестры, вызвала причальную станцию.
– Соедините меня с "Летучим", – жалобным голосом попросила она, и далекий голос телефонистки ответил: "Летучий" уже отключился от городской сети…"
Китежева подошла к окну, из которого открывалась вся гавань. Было хорошо видно, как на середину рейда, выбирая из воды швартовы, выходил длинный серый эсминец, и Вареньке даже показалось, что она различает на его полубаке знакомую фигуру Пеклеванного.
Но вот из-под кормы "Летучего" выбился белесый бурун пены, через открытую форточку донеслось торжественное пение горнов и лязганье цепей, и корабль плавно втиснулся в узкий пролив, чтобы надолго уйти в грохочущие штормом океанские дали.
И, провожая его тоскующим взглядом, Варенька тихо сказала:
– Ах, Артем, Артем… Плохо нам, и что-то не так!..
* * *
Вечером она сидела в комнате отдыха врачей поликлиники и писала письмо Мордвинову, которое заканчивалось словами:
"…а сегодня я видела, как человек стоял на высоком обрыве, под которым бился прибой. Я почему-то вспомнила тебя и подумала, что и ты мог бы стоять вот так. Ведь ты смелый, и ты все можешь…"
Мордвинов получил это письмо перед заступлением на пост. Была ночь, и он собирался идти к пограничному столбу, чтобы отстоять около него последнюю вахту, – завтра он уже отправлялся на курсы лейтенантов. Вглядываясь в темноту, он вспоминал эти последние строки письма и думал о ней, о себе, о том, что за этими вон камнями что-то подозрительно прошуршало.
Переводя свой автомат на боевой взвод, он сказал себе: "Я мог бы… Я все могу!" – и неожиданно громко рассмеялся.
А за этими камнями лежали немецкий фельдфебель и двое тирольцев. Им было необходимо проникнуть через охраняемую погранполосу для совершения диверсии, но, услышав этот смех, они, не сговариваясь, поползли обратно…
Между возвратившимся фельдфебелем и офицером, пославшим его для диверсии, состоялся следующий разговор:
– Вы почему вернулись?
– Там кто-то смеется…
– Ну и что же?
– Смеется…
– Так что же, черт возьми?!
– Страшно…
Костер в тундре
Последние дни Никонов все чаще и чаще задумывался о своей жене. "Аглая жива", – часто повторял он, и каждый раз у него возникало такое чувство, словно он отыскал то, что считал навеки потерянным, но теперь-то никогда не потеряет.
А люди вокруг него гибли, пропадали без вести, умирали от ран, и он все это видел, все переживал в себе и невольно страшился, что теперь Аглая может потерять его.
Первым его другом в этой промерзлой пустыне был человек, которого он спас от верной гибели. Позже, когда в отряд вошли новые энергичные люди, такие как Сверре Дельвик, товарищ Улава и Осквик, Белчо по-прежнему оставался для него лучшим другом, и даже с Мацутой он не мог уже быть таким откровенным, как с этим словаком. Но в последнее время Белчо как-то притих, приуныл, на все вопросы отвечал односложно, словно нехотя. И Никонов понял, что друг его мучается тоской по родине, на землю которой вот-вот должны вступить советские войска, что ему не милы эти скупые пейзажи, что он болен.
– Ничего, Иржи, – сказал ему однажды вечером Никонов, – ничего. Как ни тяжело мне с тобой расстаться, а при первой же возможности я переправлю тебя на Большую землю… Махнешь из Мурманска в Москву, а оттуда и в Прагу. Ну, а сейчас ты вниз спустись – переговорить надо…
Провожаемый благодарным взглядом друга, Никонов вышел на лестничный переход и встретил искавшего его Сашу Кротких. Этот отчаянный матрос уже сумел завоевать любовь партизан своей смелостью, какой-то могучей русской удалью и просто тем, что был неплохим рубахой-парнем. Давно забыт тот бой, когда он голыми руками добыл себе оружие, давно уже Саша стал полноправным членом партизанской дружины, и все равно матрос терялся каждый раз, когда встречал командира. Он боялся его после того памятного разговора, который закончился крепким тумаком по затылку, и сейчас, натолкнувшись на Никонова, Саша Кротких, выпятив грудь, как на адмиральском смотру, ел глазами начальство.
Никонов дружески ткнул его кулаком в живот, улыбнулся:
– Правила дисциплины ты соблюдай, но пыжиться передо мной не стоит… Ну что?
– Командир, там огонь какой-то…
– Огонь? – насторожился Никонов.
– Да, понимаешь, кто-то костер разложил неподалеку от нас. Вот, хочешь, поднимемся на крышу – оттуда хорошо видно…
И Никонов, поднявшись на крышу, увидел вдали желтый, как волчий глаз, огонь костра, светивший в ночной мгле затаенно и жутко. В окрестностях лагеря, значит, появился кто-то чужой.
– Вот что, Саша, – сказал Никонов, – возьми-ка свой автомат и, не делая лишнего шума, проберись поближе – посмотри, кто это там. И действуй по обстоятельствам… Сам понимаешь, время тревожное.
– Слушаюсь, командир, – ответил Кротких и быстро сбежал по лестнице, а Никонов спустился в нижний подвальный зал, где уже сидели Белчо, Дельвик и товарищ Улава.