Вечером под навесом скалы, на которой в начале войны каким-то егерем было написано известью: "Эльза, целую тебя из Петсамо!" – открылся солдатский кабак. Старый финн Илмаринен, хозяин этого заведения, сидел в углу под портретом маршала Маннергейма и хмуро посматривал на веселящуюся солдатскую братию. Три его дочки – Руфь, Хильда и Рекина – едва успевали разносить кружки с пивом и прятать за чулок финские и немецкие марки.
Держась особняком от серой солдатской массы, около помоста эстрады расположились матросы с подлодки Ганса Швигера, возглавляемые своим бородатым боцманом. Матросы много пили, играли на губных гармошках и наверняка хотели подраться. Это были здоровые, рослые парни в черных свитерах с белыми орлами на груди, и старый Илмаринен опасливо следил за буйным весельем молодых зверей, грозящим перейти в страшную puukkotappelu.
Пауль Нишец сидел рядом с Яунзеном и слушал, как тот, разгоряченный шнапсом и обстановкой кабака, напоминавшего ему попойки в студенческой корпорации, говорил, все время поправляя очки на тонкой вспотевшей переносице:
– Страшно только одного… Часто дети умирают еще во чреве матери, и мать, сама того не зная, с любовью вынашивает в себе этот мертвый плод. Так вот, я говорю, страшно, как бы этот договор, заключенный нами с финнами, не оказался также мертворожденным. Быть может, мы не успеем даже насытиться всеми благами этого договора.
– Ты думаешь, Франц, русские скоро попрут нас отсюда?
Яунзен бросил в пиво щепотку соли. Смотря на бегущие со дна пузырьки, резко ответил:
– Ерунда!.. То, что русские прошли линию Маннергейма за одиннадцать дней, еще ничего не говорит. Лес, никель, абразивы, рыбу, меха – мы удержим за собой!..
Старый Илмаринен послал на эстраду свою младшую дочку Хильду, и она на скверном немецком языке спела песенку, заученную ею со страниц солдатского песенника:
Прочь, прочь руки -
Ты только фельдфебель,
А я мечтаю о лейтенанте.
Мой лейтенант служит
В генеральном штабе,
И любит меня он изысканно.
А что можешь предложить мне ты,
Солдат, вылезший из грязного окопа?..
Неожиданно в дверь кабака, стуча прикладами, ввалился патруль.
– А ну, расходись! – зычно крикнул еще с порога пожилой фельдфебель с короткой толстой шеей. – Господин Илмаринен, закрывайте вашу лавочку… Есть приказ свыше о закрытии всех увеселительных заведений впредь до особого указания командования. Вот, читайте!..
И фельдфебель прикрепил к стене оправленный в черную рамку приказ о всеобщем трауре по поводу нового окружения под Минском тридцати немецких дивизий.
* * *
После короткого временного затишья войска белорусских фронтов взломали немецкий фронт сразу на нескольких решающих направлениях. Горные егеря генерала Дитма как-то даже пропустили мимо ушей тревожные вести о наступлении войск Карельского фронта вдоль участка Кировской железной дороги между городами Подпорожье, Свирьстрой и Вознесенье. Внимание Лапландской армии было привлечено белорусскими событиями, где удары Красной Армии следовали один за другим, как удары молота в руках могучего кузнеца:
прорыв южнее и северо-западнее Витебска,
выход к реке Западная Двина;
прорыв на оршанском направлении;
прорыв на могилевском направлении;
прорыв на бобруйском направлении.
В течение нескольких дней немцы сдали восемь городов: Витебск, Жлобин, Оршу, Могилев, Шклов, Быхов, Бобруйск и Осиповичи. Советская Армия стояла уже на подступах к столице Белорусской ССР – Минску…
Собираясь в блиндажах вокруг печурок, завешанных мокрыми носками и портянками, от которых исходил одуряющий запах, горные егеря хмуро переговаривались:
– Да, если и у нас, в нашем Лапланде, будет такой же удар, как в Белоруссии, то…
И они испуганно замолкали, оглядываясь на дверь, откуда мог появиться офицер. А кто-нибудь посмелее добавлял:
– Хорошо, что хоть англичане с американцами топчутся во Франции на одном месте…
* * *
В один из этих дней, напряжение которых ощущалось даже в каземате, капрал Теппо Ориккайнен вовсе не получил обеда. Давно прогремел в коридоре лагун с плескавшимся в нем супом, а окошечко в двери камеры не откинулось, и рука охранника не поставила перед арестантом миску с похлебкой.
Финский капрал зябко ежился в своем мундирчике с оторванными погонами, потом голод взял свое, и он стал стучать в дверь. Ориккайнен стучал долго, стучал кулаком и табуретом, но его словно не слышали.
Наконец пришел охранник.
– Тебе чего? – грубо спросил он.
– Халуайсин сюода. Антакаа минуллэ пайваллисаннос!..
Рукой, подносимой ко рту, он показал, что не обедал сегодня и требует свою порцию.
– Ах, ты не жра-а-л, – протянул гитлеровец. – Вон оно что!
Держа на пальце тяжелую связку монастырских ключей (камеры размещались в кельях русского монастыря), охранник покачивал ею в такт своим словам.
– Так, значит, ты, рыжий, не обедал сегодня?.. Так, так…
И вдруг, сильно размахнувшись, он ударил капрала ключами по лицу:
– На, получи свою "пайваллисаннос"!.. А вот еще! Это за твоих курносых братьев, которые сдали русским Кондопогу!.. А это за Петрозаводск, который они просто подарили большевикам! Ну как, нажрался?..
По избитому лицу капрала текла кровь.
– Рыжие сволочи! – злобно сказал охранник, закрывая дверь. – Еще договоры вздумали с нами заключать!..
…Опасения Франца Яунзена оказались верными: новый военный договор, заключенный между Германией и Финляндией, оказался мертворожденным. Он умер, еще не успев родиться.
На севере назревали великие события.
Но события не те, о которых говорил лейтенант Рикко Суттинен, а те, о которых мечтал капрал Теппо Ориккайнен, мечтала вся страна Суоми – страна озерная, дикая, неуютная…
"Вот мы и поругались!"
– Я тебе запрещаю писать ему письма, ты слышишь? И кого? Кого, спрашивается, ты выбрала в свои корреспонденты?
Варенька смотрела в окно: на другом берегу залива зеленели мхами проплешины высоких сопок, пенилась полоса прибоя, а на самой вершине скалы стоял какой-то человек и бесстрашно заглядывал в пропасть.
– Вот ты бы не смог так, – сказала Варенька.
– Как? – спросил Пеклеванный, подходя к ней.
– А вот так… Стоять и смотреть…
– Ну, а чего же тут такого?
– Не спорь, Артем, ты не мог бы. Ведь ты бываешь смел только тогда, когда за твоей смелостью наблюдают другие. А этот человек на скале смел просто так. Для себя…
Она повернулась к нему, спросила:
– Так что ты сказал про Мордвинова?
– Ты уже слышала.
– А ты повтори.
– Могу… Твой Мордвинов – необразованный дикарь.
– Ах, только и всего?
– Деревенщина, – закончил Пеклеванный и снова стал нервно расхаживать по комнате…
Эта комната была не их комнатой – в ней жил один офицер с "Летучего", и сегодня утром Артем попросил у него ключ. "Слушай, – сказал он ему, – ты все равно на вахте, а мне надо кое с кем встретиться…"
"И вот встретились! – злобно раздумывал Артем, вышагивая по комнате. – Через полчаса надо возвращаться на эсминец, а мы только и делаем, что ругаемся…"
– Слушай, Варька, – как можно беззаботнее сказал он, посмотрев на часы, – хватит ругаться! Ей-богу, плевал я на этого Мордвинова… Скажи мне хоть раз, что ты меня любишь по-прежнему…
"Мы ругаемся, – думала в свою очередь Варенька. – Мы ругаемся, пожалуй, впервые за все это время. Он не желает слышать имени Мордвинова, но – дурак! – пойми, что не будь этого человека, и мы бы никогда с тобой не встретились…"
Пеклеванный сел на подоконник, обняв ее за плечи.
– Ну вот еще, – сказал он, – чего нам ссориться. Из-за какого-то матроса!..
Она передернула плечами:
– Оставь! Я же ведь хорошо изучила тебя, Артем. Ты хочешь помириться со мной не потому, что тебе хочется просто помириться…
– А что же?
– Если бы у тебя было в запасе больше времени, ты не обнял бы меня. Но времени осталось мало, а ты знаешь, что уйдешь сегодня в море…
– Не хочу слушать, – перебил ее Артем.
– Нет, выслушай!.. И тебе хочется быть спокойным там, в море. Ты хочешь помириться со мною не из-за меня, а для себя. Ты, мне кажется, большой эгоист, Артем!..
– Ну, во-от, – обиделся Пеклеванный, – так уж сразу и эгоист!..
– Да! – не могла успокоиться Варенька. – Хочешь, скажу большее?
– Ну?
– А за что ты не любил Самарова?
– Я не то чтобы не любил, – растерялся Артем, – я просто относился к нему спокойно.
– Неправда! – возразила Варенька. – Ты не любил его за то, что матросы к нему относились как к другу, а к тебе только по уставу…
Пеклеванный спрыгнул с подоконника, схватил со стола папиросу.
– Он – посредственность, твой Самаров, таких тысячи! Он даже не имел для политзанятий своих оригинальных мыслей, а пользовался вырезками из газет!..
– Однако, – ответила Варенька, – матросы любили в нем не партийный билет, а человека… Не забывай, пожалуйста, что ты сам подал недавно заявление в партию. Зачем ты это сделал?
– Я?
– Да, ты!
– Странный вопрос!
– Нисколько.
– Отстань от меня, Варька! – примирительно сказал Пеклеванный, тайком посмотрев на часы. – Ну чего ты на меня сегодня взъелась?.. Вот сейчас опять скажешь, что я эгоист, желаю покоя только для себя, а я же ведь… люблю тебя!.. Мне обидно оставлять тебя в таком состоянии, Варька!
– Ну?
– Давай помиримся!