- Кому, друг мой, не дорога свобода? Свободно жить, свободно дышать, свободно говорить и не зависеть от чьего-либо произвола - не есть ли это высшее счастье на земле?
- Ты права, - кивнул ремесленник. - Кто бы пошел за Брутом, если бы он был против свободы?
XXV
Антоний говорил Октавиану, стоявшему рядом с ним на претории:
- Победой при Филиппах я утвердил победу божественного Цезаря при Фарсале. Я победил Брута и Кассия. Никогда больше аристократы не посмеют злоумышлять против дела Цезаря!
- Да, триумвиры победили, - сказал Октавиан, - но пока жив Секст Помпей…
- Прости меня, Гай Октавиан, но ты в бою не участвовал, а твои легионы бежали. Я один противостоял Бруту и Кассию, я один сломил напор их легионов! Что же касается Секста Помпея, то он не так опасен…
- Неужели ты думаешь, что я трушу? - свысока взглянул на него Октавиан.
- Да, ты трусишь, Гай Октавиан! Если бы ты один выступил против республиканцев, сегодняшняя битва стоила бы жизни тебе и твоим легионам. Ты знаешь, что это так…
"Антоний стал верховным повелителем, - думал Октавиан, - победил, конечно, он, и его власть неизмеримо выше, чем власть Цезаря после Тапса. Но славословить его - это затягивать себе петлю на шее".
- Гонец из Италии! - закричал караульный легат. - Прикажешь, император, впустить его в шатер?
- Пусть войдет, - сказал Антоний, искоса поглядывая на Октавиана: "Он зол, что все обращаются ко мне, а на него не обращают внимания. Его считают самозванцем и коварным честолюбцем. А разве это не так? Пусть мерзкий мальчишка не заносится, а то получит по носу!"
Он вскрыл письмо и громко прочитал:
"Фульвия, супруга Марка Антония - полководцам Марку Антонию и Гаю Октавиану Цезарю, триумвирам - привет и добрые пожелания.
Радея о вашей власти, я управляю Италией и руковожу деяниями сената и магистратов, потому что консул и триумвир Марк Эмилий Лепид плохо справлялся с возложенными на него обязанностями. Жду вашего скорейшего возвращения в Рим. Прощайте". Антоний взглянул на Октавиана:
- Что скажешь?
- Лепида устранить! Мы отнимем у него Испанию и Нарбонскую Галлию…
- А взамен?
- Дадим Африку.
- Еще?
- Мы хотели дать земли ветеранам.
- Восемь тысяч легионариев получат земли в окрестностях восемнадцати самых богатых городов Италии и часть имущества собственников, за которое выдадим владельцам небольшое вознаграждение. Эти колонии, Гай Октавиан, ты назовешь юлианскими, согласно обещанию Цезаря.
- Хорошо. А закон Цезаря о даровании прав гражданства жителям Цизальпинской Галлии?
- Будет проведен. Все это мы сделаем без одобрения сената и народа. Согласен, Гай Октавиан?
Октавиан молчал. Его беспокоило разделение провинций: какие захочет взять Антоний, какие достанутся ему,
Октавиану?
- Согласен? - повторил Антоний. Октавиан кивнул и тотчас же спросил о провинциях.
Антоний небрежно ответил:
- Что ж, я возьму Восток, а ты бери Запад. Думаю, что Восток не может соблазнять тебя - сам знаешь: интриги династов, борьба царьков, заговоры… Но если хочешь, - добавил он, - я уступлю тебе Восток, тем более, что Цезарь считал его богатейшей добычей Италии.
- Нет, пусть верный ученик божественного диктатора установит мир в самых богатых странах, а если понадобится обнажить меч, то пусть долго не раздумывает, тем более, что парфянская добыча заманчива, - любезно сказал Октавиан и вызвал Агриппу. - Скажи, что Фавоний, Лукулл, Каска и другие?
- Казнены.
- Слава богам! - вскричал Октавиан и, сев за столик, принялся диктовать письмо к матери.
Агриппа подал ему в это время письма, указав глазами на Антония, собиравшегося уйти. Октавиан понял, от кого письма, и обратился к триумвиру:
- Как думаешь, благородный Марк Антоний, не слишком ли много взяла на себя Фульвия, захватив власть в Риме?
- Разве она захватила власть? - притворно удивился Антоний. - Она вынуждена была из любви к отечеству заменить Лепида.
- Понимаю, одна она управляет и, может быть, даже не одна…
- Ты хочешь сказать, что брат мой Люций помогает ей… И хорошо! Иначе она бы запуталась в государственных делах.
Октавиан не стал возражать. Лишь только Антоний вышел, он взглянул на письма:
- Ты ошибся, Марк Випсаний, послания от разных лиц: одно от супруги моей, другое - от тещи.
Сначала он прочитал письмо от Клавдии. Жена жаловалась на его долгое отсутствие, уверяла, что соскучилась по нем, описывала неприглядную римскую жизнь:
"У нас полная анархия, хотя мать старается восстановить порядок. Все мы без денег, сенат состоит из мошенников и проходимцев. Нет ни сословий, ни учреждений, ни веры в величие Рима - все попрано, затоптано в грязь. Даже магистраты потеряли влияние на народ, а законы утратили свою силу. Подумай только, дорогой супруг, всадники сражаются в цирке с дикими зверями! Зато молодежь стремится к науке, литературе. Быть учителем стало выгодно, и учителей развелось больше, чем нужно. Кто они? Конечно, вольноотпущенники. Однако этим ремеслом не брезгают и нобили, ставшие нищими. Я очень скучаю по тебе…"
Не дочитав эпистолы, Октавиан отбросил ее: "Лжет, притворяется, своенравничает, блюдет девственность… О женщины! В ваших легкомысленных головах только наряды, притирания и глупость!"
Фульвия писала о трудностях управления государством, о безмозглых сенаторах, о мудром соправителе Люции Антонии ("Конечно, любовница хвалит своего любовника") и намекала на любовь свою к Октавиану.
"Ты не поверишь, дорогой зять, как я соскучилась по тебе! Твой образ стоит перед моими глазами, я не сплю ночей и совсем больна. О, приезжай поскорее, чтобы я могла видеть тебя и - боги одни знают, возможно ли это? - получить от тебя то, в чем ты отказываешь своей жене, а моей дочери. Реши сам, что делать. Я уверена, что сердце твое не лед, а пылающий факел, и одно это наполняет мою душу счастьем и преданностью к тебе. Если захочешь, я помирю тебя с Клавдией. Где ты это слыхал, чтобы девушка, вышедшая замуж, оставалась нетронутой? За что ты сердишься на нее? Но она ни в чем не виновата, и если злые люди клевещут на нее, распространяя грязные слухи, то причиной этому ее гордость и высокая нравственность: она отвергала дерзкие ухаживания многих знатных людей. Приезжай же, иначе…"
Плюнул и швырнул таблички под стол.
- Старая сводня и простибула, - проворчал он, - кому ты нужна? Кто польстится на твое дряблое тело и отвисшие груди?
И, повернувшись к Агриппе, приказал:
- Сжечь эпистолу, чтобы никому не попалась в руки!
XXVI
Лициния выздоравливала. Врач-грек лечил кровоточившую рану на голове багряным кимолийским мелом, изредка употребляя тимфайский гипс; когда рана стала заживать, он мазал ее жирными составами и прикладывал травы, а вывихнутую ногу - частыми растираниями. Это был пожилой муж, с веселыми глазами и обросшим подбородком. Любитель поболтать, он задерживался, когда ремесленник был дома, и оживленная беседа затягивалась нередко на несколько часов. Большей частью они беседовали о политике, о состоянии римского и греческого общества, о войнах Цезаря и Помпея. Однажды врач заговорил о битве при Филиппах и разгроме легионов Кассия и Брута. Лициния встрепенулась.
- Брут кончил самоубийством, - сказал он, - борец за свободу погиб, но печалиться о нем не одно ли и то же, что грустить о погибшей идее? Как не может исчезнуть идея, во имя которой шли умирать десятки тысяч, так же не может исчезнуть имя Брута, противника тирании: оно на многие тысячелетия будет гореть факелом, призывающим народы к боям за свободу.
- Ты красноречив, друг мой, - вздохнул ремесленник. - Не лучше ли было бы, если бы Брут остался жить и продолжал борьбу?
- Если бы он заключил союз с Секстом Помпеем, - продолжал врач, - боги одни знают, кто победил бы.
Ремесленник, слышавший о Сексте только дурное, стукнул кулаком по столу:
- Нехватало еще, чтобы Брут связался с пиратом! Тут Лициния не выдержала: горячо защищая Секста, она говорила о его любви к отечеству, справедливом отношении к подвластным ему людям.
- Это муж, с которым можно играть в морру в темноте, - добавила она.
- Micare digitis, - сказал врач и засмеялся. - Когда я бывал в Риме, я всегда удивлялся быстроте и сообразительности юношей, которые играли в морру. Разжимая кулаки, они быстро показывали пальцы, стараясь сосчитать их, пока рука противника не сжалась опять в кулак. Верный счет считался выигрышем, и игрок подымал палец левой руки. Мы, греки, играем так же, но медленнее. Борьба же требует быстроты. А борьба за власть - это кровавая игра, а не micare digitis: в ней решают все быстрота и сообразительность. Кто же, по-твоему, лучший игрок - Брут ли, истинный республиканец, бескорыстно боровшийся против тирании Цезаря и триумвиров, или Секст Помпей, опирающийся на аристократов-помпеянцев?
Лициния возразила, что иметь друзей-помпеянцев не значит еще опираться на них, что Секст Помпей не таков, каким рисуют его враги, - она убедилась в этом, будучи послана к нему Брутом.
Эти беседы укрепили ее решение отправиться к Сексту Помпею. В глубине души она отдавала предпочтение Сексту, как ей казалось, не потому, что она его любила, а оттого, что Секст мечтал о полном освобождений сицилийских рабов и даровании им человеческих прав. Иногда она думала, что Секст решил пополнить легионы невольниками для того, чтобы иметь больше войск, и освобождение рабов задумано им не ради человеколюбия.
Эта мысль была невыносима.