Невозможно было знать что-либо определенно: никто из приятелей и намеком не выдавал тайны Пеликана и Фаины, которая нередко приходила к ним в гости перед отбоем. Когда обитатели мужского корпуса более или менее утихомиривались, Пеликан уединялся с нею в заброшенной комнате студсовета, дверь которой запиралась на замок.
Женское чутье открыло Александре едва уловимую фальшь в безличной и благопристойной болтовне, она тоже не без удовольствия весь вечер и часть ночи сидела и болтала с однокашниками, разобравшись довольно скоро, что пышнотелая Фаина, разместившись по соседству с Модестом, не для Модеста пришлепала сюда. Недаром Александру на курсе так вот всегда называли Александрой, без каких-либо уменьшений. Никто не обращался к ней Саша или Шура. Уважали за серьезность, великолепное знание немецкого языка - она стихи сочиняла на немецком - побаиваясь ее острого языка и отпрыгивая, отскакивая, отлетая от нее, когда замечали под тонким флером ума и целеустремленности настоящий вулкан страсти, казалось, готовый извергнуться на первого неосторожно зазевавшегося молодца.
Но это только так казалось. Глупцы не умели различить за очками Александры большого вкуса и большой претензии. Что касается кишмя кишащих молодцев за пределами этой комнаты, в одинаковой степени неинтересны ей были хлюпики, и крепкие мужланы, и недалекие франты.
- Боря, чего-нибудь новое написал? - спросила она у Пеликана.
Он сумрачно и по-доброму посмотрел на нее, встал с кровати, открыл тумбочку и достал две общие тетради.
- Хочешь стихи? - спросил он.
- Конечно, стихи, - сказала Александра. - Сперва стихи. А после, что есть другого. Времени хватит.
- Есть рассказ, - сказал он, нахмуривая брови.
Он тем охотнее расположен был читать Александре, что она была слушательница искренняя и приветливая, а главное, ее мнение многого стоило.
Остальные приятели, как правило, слушали из вежливости, и восторги выражали из вежливости. Литература мало интересовала их.
Вежливо застывшие лица Модеста и особенно Фаины разбудили в Александре приятное, мстительное чувство.
- Хорошо, - сказала она Пеликану с откровенной заинтересованностью и приготовилась слушать. Он прочитал два стихотворения, посвященные первой юношеской любви - Люке, живущей в его родном Ейске. Откровенные стихи, интимные. Поэт и девушка остаются на ночь одни в пустом клубе, он целует ее голую, рассматривает с наслаждением, ее вопрос: тебе не стыдно? обнимает ее, сливаются в одно целое. Рифмы были, метафоры. У Александры загорячели щеки; но успокоило - всего лишь поэзия, о давно прошедшем. Модест и Фаина притихли, неизвестно, поняли что-нибудь. - Мне понравилось.
- Понравилось? - Пеликан вдруг хрипловатым голосом переспросил; краской смущения подпалилось лицо.
- Да, понравилось. Там, где у тебя сказано о какой-то незаконченности, недолговечности любви - мне вспомнился Александр Блок.
Я помню длительные муки:
Ночь догорала за окном;
Ее заломанные руки
Чуть брезжили в луче дневном.
- Блок? Ты льстишь мне преувеличенно. На самом деле все было не так. Я вовсе не о Люке пишу. Я ей посвящаю стихи… Но…
- Не о ней… Понятно, - мягко произнесла Александра. - У вас на самом деле долговечно.
- Посмотри, какая пирамида писем. Каждую неделю письмо, а то и два в неделю. Почтальонша бедная замучилась. Люка меня не забывает. Но она меня не…
- Что?
- А дьявол меня знает!
- Ты тоже пишешь два раза в неделю?
- Нет. Не люблю писем.
- Зимой поедешь в Ейск?
- Мне там нечего делать. Я хочу слетать на Камчатку. Если отец найдет возможным прислать денег.
- Тогда что же у вас с Люкой долговечно?
- Это ты сказала.
- А ты?
- Я не имею такой пошлой привычки - ходить прежней дорогой. Переживать я могу; страдать. Но не возвращаться на руины. Не грусти, Александра! Всё - впереди.
- Конечно. Просто жаль разбитой новой чашки, новой и чистой. Вас обоих жаль, - сказала Александра, вполне успокоенная. - А сейчас я с удовольствием послушаю твою прозу. Или дай я прочту. Пока вы приготовите чай.
- Чай мы приготовим. - Модест встрепенулся от дремоты. - Даже сахар найдется. Но хлеба нет. Ничего больше нет.
Он открыл дверцу шкафа и взял оттуда чайник. Пахнуло чем-то залежавшимся и несъедобным. К запаху окурков и грязных носков добавились вперемешку кондовые запахи прогорклого масла, протухшей колбасы и селедки. Специфический запах мужского общежития. Ни один не подумал обратить внимание, все привыкли. Никто из них не считал окружающую обстановку убогой и третьесортной. Впрочем, Фаина чихнула.
- Будь здорова, - сказал Пеликан, и на ее "спасибо" добавил в шутку: - Говори - не твое дело.
В эту секунду в дверь постучали. Девушки замерли испуганно.
Явились новые два лица: первый был известен, Ревенко Валя; второго никто не знал.
- Братцы, у вас не найдется кусочек масла? - вкрадчиво спросил второй. На него воззрились как на инопланетянина. Всеобщий смех был ему ответом. - Извините.
- Кто это? - спросили у Ревенко.
- Черт его знает. Стучится по всем комнатам. Я его встречаю впервые в жизни. Недоделанный: через неделю стипендия…
- Иди за ним, Модест. Он спрашивал масло - значит, у него есть хлеб, - сказал Пеликан.
- У Голикова есть две булки. Но он говорит, что нет, - сказал Ревенко. - А я видел у него в тумбочке.
- Ну, если человек говорит, что нет, у него и не должно быть, - сказал Модест.
- Вы совсем обнищали, бедные. Завтра, когда я вырвусь из этой западни, я вас подкормлю. Пить надо меньше.
- О, Александра, благодетельная, благодательная… Главное, курево.
- Будет тебе курево, - пообещала она Пеликану.
- А как забрать-то? - Ревенко, размышлявший над словами Модеста, под насмешливые возгласы вспомнил о Голикове. - Сидит там, лежит на ней… на тумбочке. Знаете, как в Нью-Йорке собрался съезд блатных со всего света? Американский блатняга выходит на сцену. "Сэры и джентльмены, мы будем работать с помощью атомной энергии: в минуту украдем пятьдесят пар часов, за пять минут - ограбим сейф. Через двадцать минут выкрадем дочь президента и привезем сюда…" Англичанин: "Сэры и джентльмены, мы будем работать с помощью водородной энергии…" Были на съезде двое русских блатных - одесситы Жора и Ваньтя. Выходят они вразвалку: "Суки и падлы! Я работаю с Ваньтей… Ваньтя, у тебя все готово? - Все. - Итак, начали. Суки, засеките время." ― Ни у кого уже не осталось часов.
- Да. С вашими морскими законами, - сказала Александра, - недолго от простой шутки перейти границу преступного. Хлеб воровать, папиросы друг у друга воровать - фу! фу!
- Отнюдь не воровство, - возразил Модест. - Нормальное заимствование. Я бы сказал, дружеское взаимоодалживание.
- Куркулям и жмотам не место в вольнолюбивом казачьем братстве. Все мое - твое. А твое - мое. Все поровну, все по-братски, - сказал Пеликан. - Кто против?
- Против - нет, - сказала Фаина, извлекая из своей сумки хлеб, два плавленых сырка "Дружба" и завернутый в пергамент увесистый кусок любительской колбасы.
На мгновение она стала центром восторженного внимания.
- Ребята! я мигом!.. Кипяток сейчас будет! - Модест выскочил за дверь, и было слышно, как отщелкивают его башмаки по ступеням лестницы.
10
- Садись, садись, - сказала Александра Валентину Ревенко, который примеривался, куда ему поместиться.
Валя сел рядом с Фаиной.
Он был в комнате двадцать два частым гостем. Несмотря на то, что учился на технологическом факультете, он имел постоянные дела с Петровым, поскольку был членом студсовета.
Возвратился Модест с чайником.
Александра налила себе полстакана чаю, добавила сахара и медленно с большими паузами подносила чайную ложечку ко рту. К еде она не притронулась, высокомерно и с хорошо спрятанным пренебрежением глядя на жующую компанию.
- Гляди-ка, гляди… - Ревенко указал на Цирковича. - Штангист учуял колбасный дух.
Роман забормотал во сне и повернулся на кровати.
- Только бы он горлóм изрекал - и ничем другим, - с нарочитой грубостью произнес Пеликан.
У Фаины вырвался придушенный смешок; она отняла ото рта бутерброд, от которого приготовилась уже откусить.
- Кушай, милая, кушай. Это тут у них еще только цветочки. - Александра пристально посмотрела на нее, по видимости окончательно ее смутив и лишив аппетита. Она перевела глаза на Ревенко: - Ты угощай свою даму в первую очередь, а не себя. Кавалера оттеснил - не имеешь права манкировать.
- Я? оттеснил? Кого?..
- Хитрец, - только и сказала Александра.
- Дурачком прикидывается, - сказал Модест. - Вклинился, понимаешь.
- Ну, ведь принесла все она: пусть чувствует себя как дома. - Ревенко, набивая за обе щеки, сидел на Модестовой кровати между ним и Фаиной. - Модест, давай поменяемся.
Пеликан усмехнулся:
- Валя, ты тип… Не угощаешь даму. Ты еще расскажи при дамах про гречневую кашу, которую съел небрезгливый человек по второму разу, чтобы все брезгливые убежали из-за стола, а тогда нам больше жратвы достанется…
- Или про козу Катьку, ходила горошком, - подхватил Модест.
- Про медицинский институт, профессор показывал первокурсникам на трупе и - ха-ха-ха - объяснял про небрезгливость и… наблюдательность, - проговорил, давясь смехом, Валя.
- Хо-хо, - сдержанно рассмеялся Пеликан. - Мы как африканские папуасы на ветке. В черной и знойной Африке. Сидим на ветке, качаемся. На дам плюем. Никакого понятия об этикете.
- Банан в рот засунули, - сказал Модест, - и ожерелье на шее из бананов…