- Пошли Славку за комендантшей. Все одно теперь всплывет. Беги на станцию, звони вызывай скорую. Боюсь, как бы салажонок концы не отдал - мне не нравится, как он лежит. Позови мне сюда Ромку Цирковича и… Фаина у нас?
- У нас.
- Зови. Пусть чего-нибудь чистое оторвет. Рубашку мою… Я здесь буду.
- Горим!.. - вспомнил Модест. - Чувствуешь? Здесь тоже дым - чувствуешь?
Да, да, дымом тянет, заметил Володя. Он и забыл, что минут десять-двенадцать тому назад точно так же подумал. Перед тем как вслед за Малининым вошел в коридор третьего этажа.
8
Оставив надежных людей возле бесчувственного тела, Петров спустился на первый этаж.
Над Малининым хлопотала полузнакомая Фаина, Володя ничего не мог для него сделать.
Он вспомнил, как удивился несколькими днями ранее, когда Фаина, перевязывая ему руку, не пожалела свой красивый и чистый платок - насовсем, на выброс.
Великолепный Юрка Малинин не подавал признаков жизни. Фаина склонилась над ним.
Злодея, совершившего это черное дело и понесшего наказание от руки вездесущего, блатною Ухтой взращенного Круглого, его приятели унесли в его комнату.
Чем дальше Петров опускался на первый этаж, тем ощутимей воздух загрязнялся ядовитым дымом: ухудшалась видимость, труднее становилось дышать.
Мимо него, обгоняя, пробежал долговязый, вертлявый парень - виновник второго искалечения.
Петров отметил мельком - хотя как председателю студсовета ночь обрушила порядочно забот - что этот первокурсник, и кажется технолог, неплохой, вероятно, надежный боец.
Жаль, что всех их теперь исключат из института.
На первом этаже раздавался визгливый голос комендантши, почти невидимой в клубах дыма. Дым валил из комстопять; но огня нигде не обнаруживалось.
- Боря! Боря!.. Клянусь, я чую! это комсточетыре сотворила! Они, бандиты, больше никто!.. - кричала, обращаясь к Петрову, комендантша, вдвойне обозленная спросонья. - Я их выгоню! В шею! Давно пора!..
- Идемте, - сказал Петров.
В комсточетыре вела дверь, первая от входной двери и на пару ступеней опущенная ниже коридорного пола. Дверь оказалась открытой. Они вошли.
В пустой комнате было темно и, в сравнении с коридором, воздух был идеально чистый.
Комендантша засветила фонарик.
В это время все обитатели комсточетыре разгуливали на глазах взбудораженных общежителей с самыми невинными рожами. Демонстрировали свою лояльность.
Вместе с другими заглядывали в комстопять, где по всем признакам начинался и разрастался зловещий дымовой великан, заставивший хозяев с зажатыми носами, давясь и кашляя, выбежать из комнаты куда глаза глядят.
- Что делать? - спросила комендантша, зажмуривая слезящиеся глаза. Она и Петров остановились на пороге сто пятой. - Пожарную команду вызывать?..
- Не надо, - сказал Петров.
- Общежитие горит!..
- Нигде ничего не горит. Нормальные ребята. Детство в жопе играет. Хотите Луку Мудищева послушать? Есть пленка, можно взять у Джона магнитофон.
- Ой, шутник. - Комендантша рассмеялась и кокетливо толкнула его рукой. - Какой магнитофон? Я удивляюсь, как они все не перерезали друг другу глотку?
- Да нет. Все нормально.
- Нет?
- Нет. Спите спокойно.
В открытую настежь входную дверь врывался свежий сырой воздух, прореживая дым, разгоняя его на отдельные клочки. В комстопять догадались открыть окна, и она тоже стала быстро очищаться от дыма.
Лишь ядовитый запах, въевшийся в пол и в стены, до самого утра и следующий день напоминал о таинственном событии.
Студенты вспоминали о дыме, бывшем без огня.
9
Комната двадцать два, из-за того что располагалась прямо над кубовой, единственная среди жилых комнат общежития имела привилегию - в ней никогда не отключался свет.
Если комсточетыре для окончания карточной игры после отбоя вынуждена была жечь свечи, а за отсутствием оных запираться в умывальнике, для отвода глаз прихватив пару толстых учебников, если Джон для своей музыки тянул к себе в комнату нелегальную отводку, в комнате двадцать два всю ночь горела электрическая лампочка, работал радиоприемник.
Велись нескончаемые разговоры. Собиралась компания - местные "сливки общества".
Здесь жил Боря Петров, председатель студсовета. Модест Николаев, самый старший в комнате и на курсе, двадцатипятилетний член партии, староста группы, скрупулезно отмечавший в журнале все прогулы и опоздания, и делавший это с такой твердостью и такой прямотой, что никто из однокашников на него не обижался, ни разу не устроили ему темную, и даже с непонятной гордостью рассказывали о своем "железном старосте". Сорокин Слава, тоже студент второго курса механического факультета, личность ничем не примечательная, в меру прилежный зубрила, не гуляка, не средоточие какого-либо таланта, словом, ни то, ни се, ординарный парень, пришедший в институт, чтобы выучиться на инженера и с дипломом в кармане зарабатывать на хлеб насущный; он и в разговорах-то, ни в умных, ни в шутливых и глупых, не то что не блистал, почти не участвовал. Роман Циркович, штангист, родом из Минска, как и все в этой комнате механик и второкурсник, возмечтал после зимней сессии перевестись в Бауманское училище: предложение поступило, там укрепляли команду штангистов и, конечно, престиж Бауманского был вне конкуренции.
Часу в пятом ночи в двадцать второй горела настольная лампа, распространяя мягкое, ласково-таинственное освещение. Из приемника лилась тихонько заграничная джазовая музыка.
Сорокин Слава спал, накрыв голову одеялом.
Роман Циркович вытянулся на спине, устало смежая веки и через все более длительные промежутки снова взглядывая на присутствующих.
На кровати Модеста сидели, оставив между собой заметное расстояние, сам Модест и Фаина, одетая в вязаную кофту; поеживалась зябко, так как тянуло промозглостью из приоткрытого окна, специально оставленного для курящего Модеста.
Рядом, у другой стены, в которой-то и было окно, забравшись на кровать Петрова с ногами и закутавшись в одеяло, сидела другая девушка. Звали ее Александра.
Обе девушки вошли в мужское общежитие задолго до отбоя и тайно остались в нем на ночь. Выйти теперь из него, чтобы не привлечь внимания, они не вправе были ранее восьми утра.
- Я голодный. Я устатый. Позабывший о женской ласке, - сообщил Петров, появляясь в комнате. Взмахнув рукой, он закончил лозунгом: - Мяса и женщин!.. - И сел на свою кровать, попав на ноги Александре.
- Ты не устатый - ты усатый, - сказал Модест.
- Я страшно хочу курить, - продолжал сообщать Петров. - Надо перебить этот запах, этот дым…
- Увезли? - спросил Модест.
- Увезли. Обоих, - сказал Петров.
- Кончились сигареты, - заметил Модест. - Можно закрывать окно: девочки мерзнут. Завтра утром купим в подвале.
Петров рассмеялся сдержанно и мрачно; он словно бы и не смеялся и смотрел не на собеседника, оставаясь в абсолютной уравновешенности наедине с собой, - безразлично, сколько бы людей ни находилось рядом и какова ни была бы эмоциональная атмосфера.
- Утром? - переспросил он. - Меня не будет утром. Я погибну без курева!.. У этого самого… чертова сына, у Славки…
- Он сказал, у него нет.
- Врет. Ты его послал за комендантшей, а он не пошел?
- Нет.
- Кто ее вызвал?
- Все равно я бегал на станцию, я сделал маленький крючок.
- Славный Модест! Я тебя представлю к медали. А пока погляди у него в пиджаке. Тем более, что он объявил, у него нет, - усмехнулся Петров.
- Пять папирос, - дотянувшись до висящего на стуле пиджака, Модест вытащил из кармана пачку явского "Беломора". - Возьмем две, а три оставим? Он не заметит.
Потешность модестовых слов заключалась в том, что педантичный Сорокин, без сомнения, и во сне не забывал о своих пяти папиросах.
- Несправделиво! Нас двое, а он один, - сказал Петров. - Поэтому берем…
- Четыре, - донеслось с кровати Цирковича.
- Хо-хо, голос с того света. Ты чего не спишь, Ромка? Штангу уронишь.
- Заснешь с вами. Пеликанская рожа, перебил сон. Я не привык так поздно не спать.
- Теперь уже надо говорить - рано, - сказал Модест.
- Он не привык к нарушениям режима, - вступилась Александра. - Спи, Рома, спи. Мы будем тихо.
- Штангист прав, - сказал Пеликан-Петров. - Если бы Сорока не был такой гнусью, мы, конечно, не взяли бы четыре папиросы. Если бы он сам нам дал… По-божески, поровну…
- Все равно взяли бы, - заметила Александра.
- Ладно. - Пеликан несильно ударил ладонью ее по спине, словно захлопывая тему. - Пусть думает, что не взяли бы.
Фаина прыснула.
Александра сердито поглядела на нее. Она не случайно пришла сюда. Черноволосая, с пробивающимися на верхней губе темными усиками, в очках, почти полностью лишивших ее - по вкусам того времени - внимания молодых людей, она была в одной группе с Петровым и, кроме того, была его землячкой, родом с Кубани, что делало как бы само собой разумеющейся их взаимную симпатию.
Как бы… В этом слове заключена была целиком истина. Хотя в представлении многих здесь могла быть более, чем дружба, - близость.
Ей необходимо было проверить давнишние подозрения насчет Пеликана и Фаины, учившейся на вечернем отделении; Фаина устраивалась ночевать то у одной, то у другой подруги, и часто их видели с Пеликаном вместе.