Его ответ был кратким и сдержанным - было ясно, что он не забывает о возможном судебном процессе. Но он согласился по крайней мере, что следует позволить ей увидеть девочку... но только один раз и днём. Он также вложил в конверт и фотографию: Жанна-Луиза, пятнадцатилетняя, на берегу моря в белом платье; на заднем плане он сам - его лицо всколыхнуло воспоминания о Востоке.
Они встретились в Роттердаме первого июня. Зелле едва ли спала предыдущей ночью. Ей с трудом удалось снять комнату, а внезапно разразившийся дождь практически испортил шляпку. Тем не менее цвели гиацинты и отражения плывущих облаков стремились нарушить однообразие в канале.
Рудольфу Мак-Леоду было около шестидесяти, их дочь только что достигла шестнадцатилетнего возраста. Глаза и волосы её были тёмными, как у матери, но оказалось, что у неё взгляд отца и подбородок, как у него, выражал внутреннюю силу. Её единственное, почти официальное письмо в основном описывало жизнь, которую Зелле оставила пятнадцать лет назад. Она готовилась стать учителем и надеялась в будущем найти место в одном из вспомогательных учебных заведений. Она очень любила лошадей и считала, что с верой и решимостью человек может претворить в жизнь все свои желания.
Почти полдень. Жанна-Луиза с отцом проделали долгий путь вдоль причала, она была в белом, он в тусклосинем. Маргарета сначала увидела их из окна небольшого кафе рядом с отелем, затем на короткое время потеряла из виду на фоне более тёмной полосы причала. Когда они подошли ближе, она увидела, что Мак-Леод не слишком изменился - конечно, это результат жёсткой дисциплинированной жизни. Прежде чем войти в кафе, от отвёл дочь в сторону и просил подождать.
Он никогда не отличался остротой зрения, вот и теперь он поколебался в дверном проёме, изучая каждое лицо, прежде чем переступить порог. Он неуклюже двинулся вперёд, словно одеревеневший от ботинок до воротничка. Он не улыбнулся, приветствуя её, и смотрел только на стул, который ожидал его. Даже после того, как он сел, он не взглянул на Зелле.
- Как ты, Маргарета?
- Неплохо. А ты?
- Также.
Официантка принесла ему кофе со сливками, поставила на столе возле его сложенных рук.
- Я думаю, лучше сначала поговорить с тобой наедине, - сказал он.
- Хорошо.
- Потому что есть определённые вещи, которые ты должна понять, это касается Жанны-Луизы... её жизни.
Она выглянула в окно. Её дочь сидела на скамейке в парке без деревьев.
- Она очень красива, да? - наконец спросила Зелле.
Он коротко улыбнулся:
- Она похожа на свою мать.
- Но с темпераментом отца? - Затем осторожно скользнув рукой к его запястью: - Руди, я здесь не для того, чтобы доставлять неприятности. Я просто хочу на время стать частью её жизни. Я хочу помочь.
- У неё есть мачеха. Я снова женился.
Она кивнула:
- Я слышала.
- И они очень близки - Жанна-Луиза и Элизабет.
- Да, это превосходно, но я - мать, Руди.
Она увидела, как его рука сжимается в кулак и постепенно вновь расслабляется.
- Скажи мне, что ты предлагаешь.
- Позволь ей ненадолго пожить со мной.
-Где?
- В Гааге. У меня там дом. Она может поступить в консерваторию...
- Она хочет быть школьным учителем.
- Хорошо, тогда она может посещать учительский колледж. Я оплачу обучение. Руди, пожалуйста. Дай нам возможность побыть вместе. Пожалуйста.
Он повернул голову к окну. Девочка всё ещё неподвижно сидела на скамейке.
- Что ты вообще знала о нас? - спросил он. - Ты когда-нибудь вспоминала, как было на островах?
Она прикоснулась к его кисти:
- Иногда.
- Недавно я об этом много думал. Я вспоминал тот маленький домик в Темпанге и ту лачугу в деревне. Я ещё думал о ночи, когда умер ребёнок и как всё могло быть по-другому...
- Руди, послушай меня...
- А ты помнишь день, когда должны были убить всех собак из-за бешенства? Семьсот тридцать девять собак. Помнишь? Семьсот тридцать девять собак, застреленных в один день. И как ты тогда плакала, потому что думала, что они собираются пристрелить того маленького терьера.
- Руди, позволь ей поехать и пожить со мной, по крайней мере временно.
Его глаза увлажнились, когда он сказал:
- Слишком поздно, Маргарета. Она больше не твоя дочь. Она не знает тебя, и она тебя не любит.
- Из-за того, что ты рассказал ей обо мне?
Он покачал головой:
- Из-за того, что ей рассказал о тебе мир. Может быть, ты наконец чего-то достигла, может быть, ты знаменитая танцовщица. Но ты больше не её мать...
- Но это потому, что у меня не было возможности показать ей... Руди, настало время ей узнать меня.
Он покачал головой:
- Нет, время прошло. Теперь она просто хочет читать о тебе, рассказывать своим подругам. Ты понимаешь, о чём я говорю? Ты не можешь больше плакать над теми мёртвыми собаками, и ты не можешь повернуть часы вспять. У неё своя собственная жизнь, она в тебе больше не нуждается.
Говорить больше было не о чем. В парке поднялся мягкий ветерок, пахло морем. Набережная была почти безлюдна. Жанна-Луиза тихо сидела на скамейке, сложив на коленях руки. Она поднялась, когда приблизилась её мать, но руки её спокойно висели вдоль тела.
- Дорогая!
- Здравствуй, мама.
- Как у тебя дела?
- Превосходно.
Они немного прошлись. Зелле пыталась сказать, что она хотела бы просить прощения за то, что так долго отсутствовала. Но в их встрече не было ничего общего с её мечтой о ней, не было даже объятий со слезами. Обратно она ехала в переполненном железнодорожном вагоне, кругом было много женщин, и все они были, вероятно, матерями или дочерьми.
После того дня в Роттердаме она жила беспорядочной жизнью, вставала либо очень рано, либо очень поздно, растрачивая дни в бездумных занятиях. Ремонт в её маленьком доме на Ньюве Ютлег так никогда и не закончится - комнаты останутся обставленными лишь наполовину, стены не покрашены, окна без занавесок. Состоялось, однако, четыре достойных упоминания спектакля - с Королевским театром в Арнеме и с неполным составом балета в Гааге. Было несколько одобрительных отзывов и на её серию из восьми "капризов" в жёлтых вуалях.
Но в конце концов всё стало ясным. Здесь у неё не было ничего: ничего, что могло бы поддержать её в часы тревоги, ничего, что отвлекло бы в тяжёлые моменты, - включая и барона, хотя он неизменно оставался добр и щедр. Поэтому она вновь отправилась в плавание, иногда в буквальном смысле слова, по знакомым каналам в соседние области, которые она помнила со времён юности, - иногда только в грёзах, покуда отдыхала в плетёном кресле среди садовых папоротников. Дождливые дни она часто проводила за пианино, не играя по-настоящему, а только беспорядочно нажимая на клавиши и слушая звуки. Когда бывало потеплее, она обходила маленькие магазинчики, но редко останавливалась, чтобы что-то купить. Длинными скучными вечерами она продолжала много читать или пролистывать альбомы со старыми фотографиями из Парижа, где, как она решила, она была счастлива.
В начале сентября она серьёзно стала подумывать о возвращении в Париж, в конце апреля она наконец получила свой паспорт. В противоположность поздним утверждениям к этому решению её побудил не скандал и не какая-то нескромная любовная связь. Просто рядом не было никого, кто бы позаботился о том, чтобы она оставалась в стороне от всего этого, а ей самой недоставало предвидения, чтобы держаться подальше. Даже после явных намёков, даже после Карла Крамера... она всё ещё ничего не понимала.
Неиспользованную мебель одели в чехлы, ценности заперли, сад, будто чувствуя её надвигающийся отъезд, погиб от поздних заморозков. Крамер прибыл около десяти вечера. Зелле часом раньше отослала служанку, а сама удалилась в свою спальню. Дом с самых сумерек стоял окружённый серовато-синим лунным светом. Окрестности вновь затихли. Она услышала шум подъехавшего лимузина, потом увидела в окно, как Крамер идёт по дорожке. Его смокинг не соответствовал портфелю, засунутому под мышку.
- Привет. Вы меня помните?
- Чего вы хотите, герр Крамер?
- Я могу войти?
- Довольно поздно, не так ли?
- Это очень важно.
Она из прихожей увела его в библиотеку, холодную комнату, теперь казавшуюся ещё холоднее из-за голых стен и мебели, затянутой в чехлы. Она полагала, что он ждёт, когда ему предложат выпить, но осталась у камина, наблюдая.
- Вы всегда наносите неожиданные визиты женщинам в такой час?
Он положил на кофейный столик свой портфель:
- Это не визит вежливости.
Она провела пальцами по штукатурке.
- Я тоже так не думаю.
- Мы знаем, что вы уезжаете во Францию, и мы...
- В Париж, герр Крамер. Я еду в Париж.
- Очень хорошо, вы уезжаете в Париж, и нам бы хотелось, чтобы вы сослужили нам некую службу.
Она улыбнулась, не в силах сдерживаться:
- О, я понимаю. Мы возвращаемся к вашей шпионской деятельности.
- Я готов предложить двадцать тысяч франков. Двадцать тысяч франков в качестве первоначального гонорара, последующего по предоставлении приемлемого материала.
Она повернулась к камину, к голой стене:
- Как вы узнали, что я получила паспорт?
- Это наша профессия - следить за подобными вещами. Пожалуйста, поймите, я не предлагаю вам сделать нечто непорядочное. Просто вы - женщина, имеющая доступ к определённым людям, которые...
- Но это уже мои дела, и они также требуют секретности. Нет, я действительно считаю, подобное не следует обсуждать.