Карл опять поднял палку над головой, засвистела цепь, и проклятый шарик был готов уже поразить строптивую горничную. Но внезапно Евпраксия оттолкнула ее и воскликнула, обращаясь к Головорезу:
- Нет! Не сметь! Бог тебя покарает!
Тот не внял ее причитаниям и нанес удар. У Опраксы потемнело в глазах, и она осела на глинистую дорогу...
Пролежав без движения неизвестно сколько, постепенно пришла в себя, начала слышать, приоткрыла глаза.
- Ваша светлость, ваша светлость, очнитесь! - говорил Хельмут, теребя ее за плечо. Он стоял на коленях, мокрый, перепуганный, с крючковатым носом, чуть ли не касающимся верхней губы, волосы стояли торчком.
Сумерки сгущались. Дождь по-прежнему моросил.
Киевлянка попробовала подняться, голова ее снова закружилась, а из горла вырвался стон. Подняла руку и ощупала рану на голове; та саднила сильно и сочилась кровью, но была не смертельна, даже кость осталась целой. Кучер произнес радостно:
- Господи Иисусе, слава Богу, вы живы!
Морщась, Евпраксия спросила:
- Где грабители? Паулина где?
Немец запричитал:
- Ой, не поминайте об этом... Мы остались втроем: вы, да я, да еще малое дитя... больше никого...
- То есть как? - Женщина окончательно пришла в себя.
- Никого, никого, ваша светлость. Лиходеи забрали нашу конягу и деньги. Миклош умер еще при вас. А несчастную Паулинку, наклонившуюся над вами, тот, второй, поразил дубиной. К сожалению, насмерть...
- Боже мой! - задрожала Ксюша. - Где она? Где она лежит?
- Тут, недалеко. Подымайтесь, я помогу...
Увидав мертвую служанку, бывшая императрица
заплакала, стала гладить безжизненное тело и просить прощения. Скорбные стоны княжны,прервала девочка, заскулившая рядом в кульке.
- Свят, свят, свят! - бросилась к ребенку Опрак-са. - Эсти, дорогая... Вся промокла, продрогла... и еды у нас никакой... Хельмут, посмотри там в повозке - кринка со сметаной... Может, не разбилась?
Нет, по счастью, была цела. Евпраксия, перенеся малютку под матерчатый верх экипажа, попыталась накормить ее с ложки. А возничий, орудуя выроненным Миклошем ножом, вырыл в песчаной почве небольшую яму и соорудил из еловых веток корявый крест. Подошел к повозке:
- Надо бы предать убитых земле. Поклониться их праху.
- Да, сейчас иду.
Встали на колени у могильного холмика, низко поклонились. И, молясь, призвали Господа пропустить души Паулины и Миклоша в Царствие Небесное.
Вечер постепенно сделался непрогляден. Хельмут предложил:
- Не заночевать ли на месте? Разожжем костер и чуток погреемся. Я улягусь под днище, вы с девчушкой - в повозке. На заре побредем к жилью.
- Нет, идем немедля! - приказала та. - Я здесь не останусь. Заколдованный лес - понимаешь? Жуткое, проклятое место! - Помолчав немного, объяснила грустно: - Все равно не смогу уснуть... Лучше уж идти. И в движении, в действии разогнать тоску. А потом, боюсь за Эстер. Ела плохо, и сметана заменить молоко не может. Где-йибудь под утро мы разыщем кормилицу.
- Ну, как знаете, воля ваша.
Немец взял на плечо сундучок княжны с неразграбленными вещами - нижними юбками и рубашками, несколькими книжками и пергаментами, металлическим зеркальцем и заколками для волос; Евпраксия прижала к груди сверток с девочкой, и, благословясь, отправились в путь.
Шли небыстро, в полной темноте, различая дорогу только иногда, если между туч проглядывала луна. Дождик перестал, но земля под ногами сохраняла влагу, и, не приспособленные к длительной ходьбе, туфли Евпраксии быстро пропитались водой, стали хлюпать и чавкать. Да еще Хельмут нагонял страху:
- Как бы волки не объявились. Если стая - разорвут в клочья...
Где-то из дупла ухал филин, и его дикий хохот заставлял леденеть в жилах кровь. У княжны от ужаса и ночной прохлады начали стучать зубы, волны дрожи прокатывали по телу. "Господи, - шептала она, - сохрани меня и прости. Я была верна тебе, Господи, и не отреклась от Креста, как того желал Генрих. Столько мук и невзгод претерпела стойко... стыд, позор и презрение окружающих... смерть друзей и любимого сына... Неужели, Господи, Ты теперь меня не помилуешь и не выведешь на свет Божий?"
Лес внезапно кончился, и они пошли по бескрайнему глинистому полю, комковатому и еще не вспаханному. Тут безумствовал ветер, бил то в спину, то в грудь, норовя свалить с ног. Вдруг дорогу им преградил забор.
- Ох, никак жилье? - удивился Хельмут. - Без причины загородки в поле не ставят...
И действительно, лунный диск, промелькнувший в тучах, осветил в низине деревенские домики. Совершенно окоченевшие странники, несмотря на тяжесть в ногах, устремились по склону к вероятному крову. Принялись дубасить в первую попавшуюся дверь. И - о счастье! - четверть часа спустя грелись у огня, лакомились бобовой похлебкой и отдали Эстер хозяйке, у которой у самой оказался новорожденный и она согласилась покормить своим молоком бедняжку... А какое блаженство испытала вчерашняя государыня, растянувшись на твердой крестьянской лежанке, - не сравнимое даже с тем, что порой возникало у нее в царственных покоях!..
Поутру напросились в телегу к одному из соседей, направлявшемуся в Дьёр с несколькими бочками сливочного масла. В небе сияло солнце, рыжая кобыла весело махала хвостом, отгоняя оводов, а спокойный сытый ребенок безмятежно дремал на коленях Опраксы. Неужели Небо вняло ее мольбам и теперь все у них сложится по-доброму? Зря надеялась. Не успели они оказаться в крепости, как попали в плен к зорким караульным. "Что за люди? Чем докажете? Есть при вас верительные грамоты?" - сыпались вопросы. Ссылки на разбойников выглядели сказками. А поверить в то, что усталая хрупкая женщина в перепачканном глиной одеянии - бывшая императрица Адельгейда, было невозможно.
Для дальнейшего выяснения обстоятельств русскую с ребенком заперли в одной из комнат дворца коменданта крепости. А ее возничего - в небольшом сараюшке во дворе. Но кормили на всякий случай щедро.
Там же, три дня спустя
Герман двигался в Дьёр окружной дорогой, не переезжал реку и поэтому не попал в Заколдованный лес. И достиг крепости на вторые сутки. Сразу же пришел к коменданту, предъявил пергамент от Генриха, удостоверяющий данные ему полномочия. И спросил без обиняков:
- Здесь ли ее величество Адельгейда?
Комендант смутился, глазки его забегали:
- Нет... не знаю... не могу судить...
- Как это - не можете? - высоко поднял брови немец.
- Третьего дня к нам пришла особа... с маленьким ребенком... и слугой-кучером... утверждая, что она королевской крови... но доподлинно мы установить не сумели...
- Где ж она теперь?
- Под домашним арестом у меня в покоях. А слуге, паршивцу, удалось сбежать из-под стражи.
- Да? Сбежать?
- Мы его заперли в сарае. Так - поверите? - эта обезьяна сквозь трухлявую крышу вылезла наружу, оказалась на крепостной стене и, рискуя разбиться насмерть, сиганула в реку. Догонять не стали. Ночь была, темно. А к утру, я думаю, удалился от Дьёра на приличное расстояние.
- Бог с ним, со слугой. Я желал бы увидеть вашу арестантку.
- С удовольствием вас сопровожу...
Евпраксия повернула голову в сторону вошедшего.
Он ее узнал сразу. Этот нежный профиль, мягкий овал смуглого лица, темно-русые курчавые волосы - цвета хорошо поджаренной хлебной корочки, и коричневые
/
глаза - как лесные орехи... Но насколько императрица повзрослела за последние годы! Герман видел ее впервые в Кёльне, десять лет назад, на венчании с Генрихом. Ей тогда было девятнадцать: легкая, воздушная, вся какая-то неземная, хрупкая, как китайский фарфор, и щебечущая, как пеночка... А теперь перед ним была усталая взрослая женщина с первыми морщинками возле губ и носа. Взгляд такой тревожный, неласковый, умудренный жизненными невзгодами. Бледность щек. Черное закрытое платье. Черная накидка на волосах...
Порученец кесаря поклонился:
- Здравия желаю, ваше императорское величество... Вы не узнаёте меня?
Евпраксия нахмурилась:
- Вы архиепископ Кёльнский?
- К вашим услугам, государыня.
- Я не государыня. Мы в разводе с мужем. А развод утвержден Папой Римским на соборе в Пьяченце.
- Ошибаетесь. Император заклеймил Урбана Второго как самозванца. Настоящий Папа - Климент Третий. И развод ваш в Пьяченце не действителен.
- Это казуистика. Крючкотворство. Не желаю вдаваться в мелочи. Главное одно: я навеки порвала с Генрихом и хочу вернуться на Русь.
Герман подошел ближе, заглянул ей в глаза:
- Вы давали клятву Создателю, перед алтарем.
- Да, давала.
- Я с архиепископом Гартвигом, совершавшим обряд венчания, был тому свидетелем. Вы клялись сохранять верность императору, стать его помощницей, разделяя и радости, и невзгоды. И оставили потом в трудную минуту!..
Ксюша возразила:
- Прежде Генрих сам изменил обетам. Клялся на Кресте, а затем принуждал меня от Креста отречься. Разве это не святотатство?
Не смутившись, Герман продолжал настаивать:
- Заблуждался - да, находился под влиянием Ру-прехта Бамбергского. Но, со смертью последнего, встал на путь истинный и вернулся опять в лоно церкви.
Женщина ответила сухо:
- Я не верю ни единому слову. Ни его, ни вашему.
- Ах, как вы меня огорчаете! - с сожалением произнес священнослужитель и прошелся по комнате взад-вперед. - Ибо нарушаете заповедь Спасителя о милости к падшим. Генрих раскаялся, пожалел о содеянном и простил вам ваши слова на Пьяченском соборе. Так простите и вы его.
- Ни за что.
Говорить было больше не о чем, но архиепископ не отступил и, слегка помедлив, с нежностью сказал: