Накануне Опраксу посетила ее младшая сестра - Катя Хромоножка. Получив увечье при рождении, девочка припадала на правую ногу и поэтому выросла слегка скособоченной, развитой неправильно, некрасиво. И лицо ее не было здоровым: желтоватая кожа, темные круги под глазами. Но имела добрую и светлую душу, нрав улыбчивый, сострадательный. Говорила, как пела. Десять лет уже была инокиней Янчина монастыря: так в народе называли Андреевскую обитель, настоятельницей которой была Янка.
Тут необходимо сделать небольшое биографическое пояснение. Сын Ярослава Мудрого - Всеволод - был женат два раза. Первым браком - на дочери византийского императора Константина Мономаха, Марии. От нее имел двух детей - Янку и Владимира, взявшего себе "фамилию" матери - Мономах. После смерти Марии Всеволод сочетался с половецкой княжной, нам уже известной, Анной, подарившей ему Евпраксию, Ростислава и Катю Хромоножку.
Следовательно, Янка была сводной сестрой Кати и Опраксы. А Владимир Мономах, соответственно, сводным братом.
Он к своим младшим сестрам относился тепло, заботливо. А она, Янка, невзлюбившая мачеху-половчан-ку с самого начала, не терпела и детей Анны. Впрочем, нет: к Кате Хромоножке относилась достаточно сдержанно. И взяла к себе в монастырь - для начала послушницей, а затем монахиней. Но красивую, яркую Опраксу отчего-то на дух не выносила. И особенно - после ее развода с Генрихом и приезда на Русь...
Ну, так вот: Катя Хромоножка, посетив Евпраксию в Вышгороде, сообщила радостно:
- Говорила с Янкой. И она не против, чтобы Васка занималась в монастырской школе для девочек и работала в вышивальной мастерской!
Ксюша согласилась:
- Очень хорошо. Ей пора подружиться с кем-то. Я ея выучила грамоте и счету, а теперь пускай черпает премудрости у других наставников. - Но в словах княжны не звучало счастья: фразы произносила, непрестанно вздыхая.
Катя не поняла:
- Ты не рада разве?
- Рада, рада. Отчего не рада?
- Но как будто плачешь.
- Нет, совсем не плачу, - и буквально сразу же после этих слов разрыдалась в голос. Но взяла себя быстро в руки; вытирая слезы, поясняла досадливо: - Ты пойми, родная: сердце не на месте... Остаюсь одна-одинешенька... Васка для меня - свет в оконце, этакая отдушина в мир... А теперь - тоска! Нечем даже заняться.
- Не преувеличивай, ласточка, - гладила ее по плечу Хромоножка. - Можно хлопотать по хозяйству, шить, вязать, перекладывать греческие и латинские книги на русский... и еще придумать много чего полезного.
- ...никому не нужного...
- Ах, оставь, пожалуйста! Коль явилась на Божий свет, стало быть, нужна Господу. Да и нам - любящим тебя всей душою.
- Маменька как будто бы без меня не тужит. Ей всегда доставало собственных забот! Ты - черница, молишься у себя в обители. Васка тоже выпорхнет из нашего дома, вырастет совсем, оперится - поминай как звали. Я как будто сбоку припека.
- Выходи замуж сызнова. Народи ребяток.
Евпраксия взмахнула руками:
- Слушать не желаю! После Генриха ни один мужчина не люб.
- Так ступай в монашки.
К Янке в ноги падать? Так она сперва надо мной станет измываться, вываляет в грязи, а потом и прогонит!
- Ой, да будто бы! Ведь меня же не прогнала.
Ты - другое дело. Я - известно кто.
- Кто? - спросила Катя.
- "Сука-волочайка".
- Как тебе не совестно мерзкие слова повторять?
Евпраксия ответила:
- Нет, не утешай. Сука-волочайка и есть.
Ни о чем не договорившись, обе повели Васку в монастырь, чтоб определить в школу. Много лет назад, целых четверть века тому, Ксюша, Катя и подруга их - Фекла-Мальга - тоже посещали эти занятия. Школу основала первая жена князя Всеволода - Моно-махиня Мария, по константинопольским образцам. Девочки из знатных семей постигали тут главные тогдашние дисциплины - от Закона Божьего до изящной словесности, рисования и пения. Все ходили будто послушницы - в белых платочках с перекрещенными под подбородком и завязанными сзади шеи концами, в черных свободных платьях. Помогали монашкам в саду и на грядках. Пели в церкви. И работали в вышивальной мастерской. Время учебы оставалось ярким пятном в памяти Опраксы. Время детства, светлых надежд на будущее, беззаботности, предвкушения счастья. Ей учиться нравилось. Узнавать новое - о далеких странах и городах, о великих героях прошлого, о бесчисленных мудрецах и подвижниках. Нравилось листать старинные книги, писанные от руки на пергаментах, в кожаных обложках ("корках"), иногда окованные железом, точно сундуки или ворота... Да они и были вроде ворот - к знаниям, к Абсолюту, к Истине... Четверть века прошло. Все надежды рухнули. Господи, помилуй!
Но Андреевский монастырь совершенно не изменился. Да и школа осталась прежней: те же белые стены, сводчатые потолки, чистые столы и скамейки; тот же гомон послушниц, те же платьица и платочки; только лица новые, нет уже знакомых, - все знакомые выросли давно, нарожали собственных детей, а иные уже в могиле...
Вот монашек старых было немало: подходили, кланялись, здоровались. А с сестрой Гликерьей, что преподавала греческий, латынь, географию и историю, даже расцеловалась. Из дверей выплыла келейница Серафима - женщина дородная, говорившая басом. Увидав мирянок и не проявив удивления, ближе подошла:
- Здравствуй, здравствуй, Опраксушка. Катерина, здравствуй. Это ваша воспитанница, о которой речь? Ясно, ясно. Матушка дала распоряжения, все давно улажено. Может оставаться. - И немного свысока обратилась к девочке: - Васса, да? Ты гляди ж, Васса: баловать не смей. Мы шалуний не любим, а особо непослушных наказываем, оставляем без сладкого.
- Да она не такая, смирная, - поспешила заверить Ксюша.
- Ну, дай Бог, дай Бог. А сама-то девица чего надулась? Испугалась, что ль? Нечего бояться. Мы детей не кушаем. Но, наоборот, наставляем на путь истинный. Хоть и строгие, да не злые. Без пригляда и ласки не оставляем. Не молчи, будто бы язык проглотила, и произнеси что-нибудь. Нравится у нас?
Васка ей ответила через силу:
- Да, красиво... Благодарна всем... Матушке Оп-раксушке... - И моргала жалобно.
- Ну, ступай с сестрой Катериной, пусть тебе покажет обитель и мастерские. - Те ушли, а келейница посмотрела на Евпраксию хмуро: - Ты-то как, сердешная? Маешься, поди?
У княжны покраснели веки. Вспухшими губами сказала:
- Я везде маюсь. На Неметчине маялась, думала - вернусь восвояси, малость успокоюсь. На Руси ж тоска взяла пуще прежнего. Я для всех "сука-волочай-ка". Лишняя, чужая.
Серафима ответила:
Всех-то не черни. Многие тебя любят. Я люблю. С малых лет люблю, ты ведь знаешь.
Знаю, знаю, спасибочки, - со слезами на глазах улыбнулась княжна. - Только не боишься игуменьи? Янка как прознает - может заклевать.
- Не на ту напала. Да она и знает. Я ей говорила открыто: Евпраксию при мне не трожь. Неча было девку за немца выдавать. Выдали - терпите, не осуждайте.
- Ох, да дело не в немце. Дело во мне самой. У меня на роду написано: умереть неприкаянной.
- Перестань скулить. Тошно слушать: молодая, пригожая, именитая, а стоит гундосит, как дремучая баба. У тебя все еще наладится.
- Ох, твоими бы устами да мед пить!
Из монастыря княжна покатила в еврейский квартал и зашла в синагогу. Лейба появился не сразу и произносил приветствия как-то нервно, суетливо, отводя глаза. Заподозрив недоброе, женщина потребовала:
- Не виляй, пожалуйста, говори напрямки. Возвратился ли зять твой из Неметчины?
- Точно так, сударыня, прибыл благополучно. "Благослови Ты, Господь наш, Бог, Который сохранил нас живыми, дал нам силы, позволил дожить нам до этого часа..."
- Выполнил ли просьбу мою - передал ли с торговыми людьми в Гарцбург письмо?
- Передал, а как же? Обязательно передал.
- Получил ли взамен ответ?
Черный-Шварц захлопал ресницами, снова заюлил:
- Нет, увы, возвратился свиток обратно...
Сердце больно сжалось в груди у княжны, на душе
стало холодно, противно, словно бы задули свечу. Еле слышно спросила:
- Что, нераспечатанный?
У раввина пейсы запрыгали, как пружинки. Он потряс головой в кипе:
- Да, как видишь. - И достал из-за пазухи пергамент с неразломанным сургучом.
Ксюша его взяла как-то отстраненно, вялыми, безжизненными пальцами.
- На словах-то что передали?
- Ничего, совсем...
- Да дошла ли вообще грамотка до Генриха?!
- Не дошла...
- Как же так, Лейба? Объясни.
Он молчал, не решаясь озвучить главное. Наконец сказал:
- Генрих... их величество... был не в Гарцбурге, а в Льеже... повезли туда... не успели...
- Почему?
- Потому как аугуста в сёдьмый день... император преставился...
Евпраксия стояла как громом пораженная. Не могла понять до конца. Даже улыбнулась невольно:
- Что за чепуху ты городишь? Как - преставился? Быть того не может. Кто тебе велел меня огорчать?
Иудей развел костлявые руки:
- Мог бы обмануть, но зачем? Говорю, что знаю.
- Да неужто убили? Или захворал?
- Нам сие неведомо. Слухи были, повредился в уме, а затем почил в Бозе.
Ощутив дрожь в коленях, русская присела на ближайшую лавку. Дурнота подступала к горлу. Свет мутился в ее глазах.
- Господи, неужто?.. - прошептала она. - Императора нет на свете? Боже мой... Одна!.. Вот теперь уж точно одна!.. - И, лишившись чувств, повалилась наземь.
Девять лет до этого,
Австрия, 1097 год, весна
Паулина, живо собирайся! Надо ехать! Слышишь, Паулина?