Сергунька попрежнему старался урвать каждый свободный час, чтобы сбегать домой или к Ивасю и Оксане Грицаевым, или к деду Калинычу. Калиныч заметно одряхлел. Зимою случилось с ним горе, которое сделало его песни про старые казацкие времена и про казацкую долю еще более скорбными: он ослеп. Потеря света жгучим удушающим кольцом охватила, сжала сердце старика. Казалось, его бандура научилась плакать то тихими, как ковыль, то горькими и безутешными, то гневными слезами.
Особенно трогала Сергуньку одна дума, которую Калиныч запевал так проникновенно, что, услышав ее, нельзя было оторваться, нельзя уйти, - так бы и слушал час за часом, пока не наступит поздняя ночь:
Молода дiвчина сон-траву iрвалa,
старую мати питала:
чи той сон-трава - козацькая сила?
Чи той сон-трава - козацька могила?
И дальше, точно горький ручей, текла, пылала словами длинная дума.
У дворового музыканта Чуки была старая скрипка. Иногда по вечерам Сергунька пробирался к нему и пробовал учиться играть. Было очень трудно и неудобно, смычок плохо слушался, скрипка не хотела петь теми голосами, какими она пела в руках Чуки. Но Сергунька настойчиво побеждал неуменье своих пальцев: была какая-то сила в нем, которая горела в груди, которая сияла там, подобно потерянной звезде, и хотела излиться в звуках.
Но однажды Степан Федорович, рассерженный тем, что на его крики: "Трубку"! - казачок не явился, - подкрался к музыкальной каморке, вырвал у Сергуньки скрипку и изо всей силы замахнулся ею, норовя ударить по голове. Сергунька, как вьюн, вильнул в сторону, Степан Федорович промахнулся - скрипка ударила по плечу, хрустнула и рассыпалась в тонкие легкие щепы. Сергунька после этого до ночи стоял голыми коленями на острой трехгранной гречке. Гречка врезывалась в кожу, смачивалась кровью. А Чука больше недели склеивал кусочки разбитой скрипки.
В конце мая, когда в господском саду турбаевские дивчата высаживали по наряду цветы из оранжереи в клумбы, произошла нелепая история, которая горячей бурей дохнула на село. Софийка Ковалева, шестнадцатилетняя хохотушка и плясунья, неосторожно споткнувшись о лопату, упала на какой-то редкий цветок, переломила, смяла его совершенно. А над цветком этим садовник и барышня Мария Федоровна целую весну дышать боялись. Вскрикнула барышня, вспыхнула, затряслась, затопала:
- Да я тебя, подлая, убью! Убью!.. Убью! - захлебывалась она слезами. - Спиридон! Спиридон! - закричала тут же, вызывая кучера, и все поняли, что сейчас начнется страшное и жестокое наказание.
Софийка от ужаса онемела. Потом вдруг рванулась и побежала. Перескочила через садовую ограду и, не оглядываясь, дико и неостановимо понеслась по огородам.
- Держите ее, держите!.. - завопила барышня.
Спиридон, тяжело топая подкованными сапогами, погнался за Софийкой, но по мягкому, огороду бежать ему было трудно, и он отстал. За Спиридоном всполошенной стаей вразброд побежали девки. Из огородов Софийка повернула к реке, к глубокому Пслу и, как слепая, кинулась с берега вниз. Раздался шумный, быстрый всплеск, будто упал большой камень, - и сейчас же все стихло.
Когда к реке подбежал Спиридон с девками, Софийки уже не было на поверхности. Пока нашли багры, пока нащупали и вытащили со дна Софийку - было уже поздно.
Внезапность происшедшей на глазах у всех смерти потрясла турбаевцев невыразимо. От беззащитности, обиды и безысходности нечем стало дышать. Будто тяжелая гроза над знойными полями темной тучей встало над селом чувство удушья и отчаяния.
- Бросай работу!.. - крикнул кто-то, пробегая по селу. - Нам уже никакой жизни не осталось. Все равно один конец.
Гнев турбаевцев готов был вспыхнуть истребительным пожаром. Казалось, ещё миг - и широкая стихийная стена встанет и беспощадным потоком двинется на господскую усадьбу.
Но как раз в это время появился только что приехавший Коробка. Он сразу понял, что происходит что-то исключительное, непоправимое.
- Стойте, браты казаки! Не губите себя, - остановил он. - Я гнал сюда сказать вам, что суд уже назначил день для выезда в Турбаи. Подождите освобождения. Одумайтесь! Вы накануне воли. Не губите своей судьбы. Через пять дней нижний голтвянский земский суд будет здесь.
И от уговоров Коробки возмущение было внутренне сжато, стиснуто, проглочено. Но в глубине сознания, вместе с прежними неисчислимыми обидами и надругательствами оно затаилось острым, едким комом - непримиримо, непростимо, навеки.
Как последней надежды, стали ждать приезда суда…
X
И вот, наконец, пятого июня к полудню послышались ямские колокольцы казенных троек. Тройки, вздымая пыль, с шумом, стуком и звоном пронеслись по турбаевской улице и подкатили к господской усадьбе.
С улицы было видно, как из колясок выходили один за другим члены суда, как, стоя на крыльце, их радушно встречали оба Базилевские. Одним из первых тяжело и грузно отделился от самой большой коляски необыкновенно толстый человек: турбаевцы узнали в нем приезжавшего в январе месяце исправника Клименко.
- Ишь, окаянные, к панам под крышу лезут, - отмечали турбаевцы. - Как-то они судить будут?
- Да уж наверно им нашепчут против нас…
- Подкупят!
- Опять деньгами всю правду замажут.
Опасения, сомнения, недоверие наполняли до краев все разговоры.
Но вскоре произошло такое, чего никто не ожидал: через час в село вошла воинская команда - двадцать пять егерей - в полном вооружении. Перед командой гарцовал на буланом коне офицер. Он подъехал к хате атамана Цапко и потребовал размещения солдат по казацким хатам - на постой - на все время, пока в селе пробудет суд.
Тревога и смятение охватили Турбаи. Предчувствие какой-то ужасной, непостижимо надвигающейся беды гнетуще пронеслось из конца в конец.
- Да что это; война или что?
- Разве мы разбойники?
- Смотрите, смотрите. Братцы!.. С пищалями, с саблями… Против кого?
- Может, вместо воли нас поубавить хотят?..
- Ах, боже милосердный!
- Это все панские денежки делают…
Как тростник под ветром, зашелестели, заметались, заволновались подавленные, растерянные люди.
- Что с нами будет?..
- Ах, предатели! Ах, звери! Что затеяли!..
Солдаты хмуро и недоверчиво размещались по хатам.
- Зачем вас пригнали сюда? - спрашивали турбаевцы запыленных загорелых егерей. - С кем вы воевать собираетесь?
- Да, говорят, бунт у вас тут получился… - отвечали те с некоторой неловкостью, видя перед собою мирных людей.
- Бу-унт? Да нам волю должны объявить!.. От царского сената! Сенат вырешил. Какой же тут бунт?
- Нам ничего неизвестно.
А в барских хоромах шла в это время совсем другая суета. Повара и стряпухи резали для приезжих гостей цыплят, кур, индюшек. Из погребов вынимались старые заграничные вина, разные домашние наливки, настойки, запеканки, к столу выбирались наиболее удачные соленья и приправы, из сундуков отсчитывалось ключнице парадное, затейливое столовое серебро.
Приезжие, умывшись и отряхнувшись от дорожной пыли, гуляли с любезными хозяевами по садовым дорожкам около помещичьего дома. Подстриженный на английский манер, сад был светел и просторен. Офицер, покручивая черные усики, увивался около Марии Федоровны, восторгаясь сельской природой, цветами, искусно устроенными садовыми клумбами и самой хозяйкой.
- Как ваше мнение относительно указа? - спрашивал тем временем Степан Федорович представителя губернатора, советника киевского наместнического правления, Корбе, отведя его в сторону.
- Не извольте беспокоиться, батюшка, - успокоительно улыбался тот.
В нем сказался хитрый обрусевший француз, желавший похвастаться знанием русского языка. Он взял Базилевского за пуговицу сюртука и, дружески понижая голос, весело зашептал:
- Помните твердо пословицу: "Закон, что дышло, - куда поверни, туда и вышло"… Правильно я говорю? - И Корбе закатился довольным, клокотавшим в горле смешком.
- А вы уверены, что исправник, стряпчий и весь суд так же думают?
- Какой вы чудак, какой вы наивный человек, Степан Федорович! Да они у меня вот где сидят, - решительно подмигнул советник отекшими веками, наглядно разжал и снова сжал перед собою пухлую руку. - А ваших людей, которые с бараньим упрямством казачьих прав добиваются, мы тугим узлом привяжем в ваше вечное подданство.
- Тут их какой-то отставной канцелярист Коробка бунтует, - возмущенно жаловался Степан Федорович. - От него вся муть идет, все зло.
- Кончено, успокойтесь, батюшка! Коробки больше не существует. "Коробка" эта достукалась до крышки. Его превосходительство приказал мне смутьяна арестовать и немедленно доставить в Киев для расправы за подстрекательство. А то как же? Там ему и плети уже назначены.
После обильного, затянувшегося до ночи обеда, во время которого непрерывно хлопали пробки винных бутылок, охмелевшие чиновники пробовали играть в карты, но скоро осоловело улеглись спать. А утром, позавтракав, пошли осматривать Турбаи.
В селе было затаенно тихо и глухо.
- Перелякались, как тараканы, - самодовольно показывал направо и налево советник Корбе.
Навстречу вышел атаман Цапко.
- Ну, что атаман, где твое войско? - подсмеивался Корбе. - Говорят, твои казаки штаны попачкали после нашего приезда и теперь переодеваются. Правда?
Цапко угрюмо молчал. А Корбе громко и победоносно продолжал:
- Довольно игрушки играть! Наслушались сказок старых баб, размечтались о казачестве. Ишь чего захотели! Только огорчаете милостивых господ ваших. Другие на их месте такую бы порку задали за эти бредни, что небу жарко стало бы.