- Высшие правительства нашу волю признали, а вы хотите украсть?..
- Гады продажные!
- Предали нас панам, казенные хвосты!..
- Нахапали рублевиков в карманы, чтоб вам печенки лопнули от панских денег!..
Исправник со страхом и замешательством видел, что громада, словно огнем, опалена его словами, и не знал, как выйти из беды. Всюду сверкали злые, ненавидящие глаза, угрожающий рев стоял на площади, возвышение казалось ничтожным островком, который в любой миг могла захлестнуть и затопить сокрушительная буря. Исправник беспомощно топтался на тонких, гнущихся под его тяжестью досках, прося не столько голосом, сколько взмахами своих толстых рук успокоиться. Когда на мгновенье стало немного тише, он, дрожа за свою судьбу, пустился на хитрость:
- Послушайте. Два слова. Да дайте же говорить!.. Мое дело маленькое. Меня послал сюда губернатор объявить, что указ есть, чтобы вы не волновались, чтобы не чинили вашим помещикам никакой вражды и злобы. Вижу, что это дело для вас, как болячка: чуть притронулся, а вы уж кричите. Так слушайте же, что я вам скажу. Я сейчас же еду обратно в Голтву, а потом в Киев - и буду просить губернатора немедленно послать сюда для исполнения указа суд. Суд во всем разберется и вас не обидит. Я только предупреждаю, какие могут быть вопросы. Увещеваю и прошу: оставайтесь пока в полном повиновении у своих помещиков! Не заводите вражды. Не распаляйте огня в себе. Суд приедет и даст вам полную, самую верную, ненарушимую волю - за гербовой государственной печатью. Сколько лет терпели, неужели короткого срока не потерпите?
- Клянись, что так будет! - крикнул какой-то близстоящий старик. И сейчас же вся площадь требовательно загудела:
- Клянись тут, на этом месте, перед громадой и церковью, что будешь добиваться исполнения указа!
Исправник неуклюже, тяжело перекрестился:
- Да клянусь! Ну, видите: клянусь…
- Сил нет терпеть! - неслось из разных концов. - А ежели обманешь, помни, мы за себя не ручаемся.
- Будьте спокойны. Суд вас удовлетворит полностью, - уверял исправник.
Только после этого возмущение немного схлынуло, и турбаевцы отпустили Клименко невредимым.
Сейчас же снова послали в Лубны за Коробкой. Тот приехал и, узнав разговор исправника про доказательство происхождения теперешних турбаевцев от тех семидесяти шести родов, которые пятьдесят лет тому назад были записаны в казацкие компуты полковником Капнистом, сказал, что дело принимает очень опасный оборот и что надо всеми силами защищаться от недобросовестной хитрости, которую подкупленные власти хотят с ними проделать.
Вспомнили ехидного старика Федора Базилевского, который то угрозами, то за льготы по-тяжелым повинностям, то за деньги выманил у турбаевцев все бумаги, какие у них были: все следы вольности и прав уничтожил. Турбаи теперь были в руках властей. Суд для отвода глаз мог признать казацкие права за несколькими отдельными лицами, а об остальных донести простой отпиской: никаких, мол, больше потомков старых казацких родов в Турбаях не оказывается. Поди потом, в сенате доказывай свои права. Мыслимое ли это дело для простых безграмотных людей, когда их каждый писец обмануть, запутать и сбить с толку может?..
Снарядили Коробку в канцелярию миргородского полка - списать из компутов копию записи о турбаевских казаках. Ловкими подходами, при помощи взяток и подкупов Коробке удалось эту копию получить. Но когда он прочитал громаде записанные имена и фамилии, оказалось, что за пятьдесят лет прозвища турбаевцев так изменились, что лишь очень немногие из них совпали с фамилиями, значащимися в капнистовских компутах.
- Ну, как же я могу доказать свое казацство? - растерянно спрашивали многие турбаевцы. - По отцу я Григоренко, по деду Савченко, по громадянским бумагам Мельничук, а по-уличному нас Постригаями кличут… Но я казак. Ей-богу, казак, провалиться мне на этом месте, казак, а ни одной из моих фамилий в компутах вы не вычитали!
- И меня не вычитали. Пишусь я Чмель, по отцу Остапенко, а какая фамилия у дедов-прадедов была, разве я знаю?..
Коробка, как человек бывалый и опытный в канцелярских хитростях и правилах, решил составить общественный акт, где было бы приведено подробное подтверждение принадлежности каждого турбаевца в какой-нибудь из семидесяти шести фамилий. Он начал писать показания. Взяли из церкви старые метрические книги, но за некоторые годы книги оказались изгрызенными крысами. Дело было очень сложное и кропотливое. Турбаевцы всячески старались охранить Коробку, чтобы он не попался на глаза Базилевским или неверным дворовым крепостным людишкам, которые могли донести. Заботились о нем, как о своем спасителе. Справили ему линтваревый кожух, чоботы юфтовые, штаны синего сукна, смушковую шапку.
По окрестным селам и деревням, как сны, пошли разные слухи. Говорили, что не только турбаевцы, но будто бы подданные и всех прочих селений Базилевских, даже исконные крепостные крестьяне отсуждаются в казаки, что в Турбаях тайная поселилась комиссия, которая будто бы всему владению Базилевских какую-то перепись ведет, чтобы разделить потом поровну между народом, что у комиссии этой большая сила, и если по ее планам все обернется, тогда присяжный палач на площади будет бить кнутом всех, кто во-время не запишется в казаки.
Началось брожение во всей округе. В селе Остапье, вотчине полковника Петра Федоровича, старшего из братьев Базилевских, нашли в церкви на престоле универсал гетмана Кирилла Разумовского, где было твердо сказано, что остапьевские жители не крепостные, а казаки, и что права их должны всегда сохраняться ненарушно. Найденный универсал остапьевцы отправили с ходоками в Петербург, как неоспоримое доказательство своих прав на свободу.
И уже по всей Полтавщине жаркими шопотами стали говорить о закопанных где-то в курганах грамотах на волю для всего народа…
IX
Вставали зори над Турбаями, короткие зимние дни сменялись длинными весенними, в роще за Пслом, на старом ольшаннике, дико заграяли тучи ворон и грачей. Нерадостно, глухо и тревожно шла смена вечеров и утр. Зори были нестерпимо алы - к ветрам. Крикливый, черный вороний грай - к напасти. И ветры действительно шумели и выли в полях широко, гулко, страшно.
Весь февраль вьюжили лютые беспросветные метели, в марте леса и сады гнулись от непрерывного ветрового гуда, глубокие снега, исхлестанные ветрами, стаяли очень быстро. Хорол и Псел в половодье разлились дико, незапамятно широко, шумно. В долях по свежим пашням и посевам с небывалой наглостью топтались и перелетали стаи воронья.
Плохими приметами, зловеще, трудно начиналась весна.
Обещанный исправником суд не являлся, о нем не было никаких известий, словно решение сената куда-то исчезло бесследно.
В господском доме происходило что-то неладное. Базилевские под влиянием слухов о брожении среди их подданных точно взбесились и с слепым упрямством, с необузданным ожесточением совершали одну жестокость за другой. Не было в Турбаях ни одной хаты, которая не затаила бы боли и злобы от тех нелепых придирок и строгостей, какие мутили сердце и одного и другого брата. Господская усадьба стояла как вражеская крепость, село же представлялось усадьбе дикой страной, подлежащей опустошению, разгрому, порабощению. Базилевские как бы перешли на военное положение - притеснениям не было пределов, к жителям относились как к ворам и разбойникам, подвергая их истязаниям и насилиям.
Иван Федорович, подражая брату в решительности и твердости характера, придумал новый способ наказания "на трубку". Он отсылал провинившегося человека, схваченного раболепствующими дворовыми, на конюшню, приказывал принести себе мягкое кресло, садился в отдалении и назначал порку, почти по-военному командуя:
- На трубку!
Сергунька, дрожа от страха и какого-то головокружительного чувства тошноты, набивал трубку, высекал кресалом огонь, а тем временем конюхи снимали с жертвы штаны, садились на голову и на ноги - и начинали сечь. Сечение продолжалось до тех пор, пока барин Иван Федорович не докуривал до конца трубку.
Но однажды, во время сева, когда Павлушка Нестеренко, запахивая панское поле, наскочил на пень и сломал соху из господской экономии, Иван Федорович, узнав об этом, рассвирепел и закричал, исступленно топая ногами:
- На три трубки!..
Наказание состоялось вечером по возвращении пахарей с поля.
Павлушка молчал, как камень, посинел от невероятной боли, искусал себе в кровь губы, чтобы не издать стона или крика. Но сердце его задыхалось в огне. Этот огонь красной мутью наполнил его глаза и делал страшным молодое лицо. Розги покрывали тело Павлушки багровыми рубцами. Иван Федорович, прохаживаясь взад и вперед по двору, медленно курил. Он смотрел на наказываемого негодующими глазами, - и все в нем кипело оттого, что тот молчит. Выкурив две трубки, он послал Сергуньку за Степаном Федоровичем и, когда показалась рыхлая фигура брата, попросил:
- Сделай милость, братец, выкури трубочку, пока этого негодяя секут. Ты видишь, ему совсем небольно.
Павлушка после порки не мог в стать. Его, чтобы привести в чувство, окатили водой и отнесли в амбар.
- Ну, подож-ждите! - гневно грозились на селе турбаевцы, сжимая в сторону господской усадьбы кулаки. - Вы из людей хотите волков поделать?… Поделаете! Немного осталось. Мы вам горло перервем, стервятники!..
У Сергуньки от тумаков и щелчков не сходили синяки. Он стал бойчее и ловчей, но постоянный страх наложил на него печать бледности и трепетной пугливости. Он поминутно вздрагивал, когда раздавались какие-либо звуки из комнаты того или другого брата: прислуживать ему приходилось обоим.