Уинфилд откинулся на подушках и закрыл глаза.
– Ты всё-таки решил заночевать здесь? – спросила Диана.
– Не бойся. Скоро уйду. Дай мне перевести дыхание.
Она села рядом с ним на постели, сложив руки на коленях.
– Ну, расскажи хоть, как это случилось. Не везёт тебе последнее время, однако. Говорят, ты проиграл кучу денег. Удача покинула тебя, Уин. Сначала ты подцепил заразу, от которой всё горло изнутри распухло, потом влез в долги, а теперь тебя ножом пырнули. Для полного счастья осталось только в тюрьму загреметь. Кто же тебя пырнул? Один из твоих заёмщиков?
– Не помню, хоть убей, – пробормотал он вяло. – Я был пьян…
– Врёшь! Я видела тебя пьяным. Сегодня ты не так уж много выпил.
– Тише, Христа ради. Старика разбудишь. Хочешь, чтобы он сюда ворвался и устроил нам обоим головомойку?
Диана швырнула окровавленное полотенце на пол.
– Плевала я на старика. Я его не боюсь. Это он должен меня бояться. Я знаю, где он хранит деньги. Не сомневайся, я возьму своё. Как-нибудь ты явишься отдать зарплату, а меня здесь не будет.
– В таком случае тебе надо как следует выспаться. Если ты на самом деле задумала побег, тебе надо беречь силы. Спокойной ночи.
Он с трудом поднялся на ноги, набросил куртку на плечи, так как ему было слишком больно просунуть руку в рукав, и вышел.
– Хоть бы рана загноилась, – прошептала Диана. – Чтобы его рука посинела и отсохла!
5
Среди завсегдатаев "Золотого якоря" был некий Престон Баркли, по образованию англиканский богослов, служащий вторым викарием в церкви Святой Магдалены в Саутворке. Эта должность, однако, не являлась главным источником его дохода. Он зарабатывал на порядок больше, выполняя обязанности дворецкого в доме вестминстерского адвоката. Не имея собственной семьи, мистер Баркли кочевал между двумя районами Лондона без особого напряга. У него была собственная карета, за которую платил сам адвокат. Он находился в весьма завидном положении, одновременно наслаждаясь духовной и светской жизнью. Три раза в неделю проводил вечерние службы в церкви Святой Магдалены, а потом возвращался в дом адвоката. По дороге в Вестминстер останавливался в "Золотом якоре" на кружку пива.
Том всегда радовался этим визитам. Ему льстило, что такой человек, как мистер Баркли, который мог себе позволить питаться в харчевнях Вестминстера, предпочитал "Золотой якорь".
– Почему я вас ни разу не видел в церкви, – как-то раз поинтересовался викарий.
– Последний раз я присутствовал на службе, когда мне было двенадцать лет. С тех пор прошло лет сорок. Честно говоря, у меня нет никакого желания вернуться.
– Так вы мирской гуманист?
– Нет, это не самое точное описание моего мировоззрения. Гуманист должен любить человечество. Пожалуй, я больше склонен считать себя мирским социопатом, раз уж вы настаиваете на том, чтобы я повесил на себя ярлык. Боюсь, что ваши англиканские убеждения не найдут отклика от обитателей "Золотого якоря". Этот мальчик с искромсанным лицом – пуританин, насколько я знаю. А девочка с остекленевшими глазами – та вообще, кажется, язычница. Ирландская служанка – католичка. А шведка – лютеранка. Как видите, у нас вавилонская башня. Ещё есть какие-то вопросы?
– Нет, доктор Грант, больше никаких вопросов. Признаюсь, ваша открытость приятно освежает. Если бы все мои прихожане были наделены таким же чувством юмора!
Это был первый и последний разговор про религию. Викарий ни разу не попытался спасти душу Тома и заманить его в свой приход, за что Том был искренне благодарен.
Право же, мистер Баркли был достоин восхищения. Том всегда был высокого мнения о людях, которым удавалось сохранить здоровье. А викарий был сверхъестественно здоров для своих пятидесяти пяти лет. У него был прекрасный аппетит, но ел он медленно и изящно, пережёвывая каждый кусочек по сто раз. Казалось, в его распоряжении была вечность. Он никогда никуда не спешил и всегда был готов поддерживать поверхностную, но в то же время увлекательную беседу. У него был талант развязывать людям язык. Мало-помалу, он мог заставить разговориться кого угодно, даже Тома. Баркли всегда был в курсе того, что происходило под крышей "Золотого якоря", хотя Том никогда не откровенничал с ним на серьёзные темы. За последние пару лет у Тома появилась привычка брюзжать. Мистер Баркли узнавал достаточно деталей из жизни Тома, слушая его брюзжание. Он знал, что у того было туго с деньгами, как, впрочем, у многих владельцев таверн, и что Уинфилд записался в армию, чтобы помочь сохранить "Золотой якорь".
– У меня есть предложение, которое может вас заинтересовать, – сообщил Баркли однажды. – Я знаю одного господина, которому нужен дворецкий. У претендента на сию должность должны быть безупречные манеры, чёткая речь, богатый словарный запас.
– Ну, и?
– Я сказал этому господину, что я знаю одного кембриджского выпускника, доктора медицины и философии, магистра истории и литературы, который прекрасно подойдёт для этой должности.
– Понятия не имею, о ком вы говорите.
– Не прибедняйтесь, доктор Грант. Вы прекрасно знаете, что я говорю о вас. Это весьма завидная должность. Вам будут выплачивать сто фунтов в год, помимо жилья, трёхразового питания и личного транспорта.
Услышав это неожиданное предложение, Том чуть не уронил поднос со стаканами. Он ещё не слышал, чтобы дворецкие получали сто фунтов в год.
– Я напишу вам блестящую рекомендацию, – продолжал викарий. – У вас есть и внешность, и поведение, и образование.
– Мистер Баркли, я тронут вашей заботой, но я зарёкся больше не служить джентльменам. Я когда-то работал семейным лекарем в поместье барона, и мой контракт закончился весьма плачевно. Мне некомфортно в роли подчинённого. Я должен оставаться сам себе господином. Это вопрос гордости.
– Вы знаете, что чрезмерная гордость – грех.
– Для христиан – возможно. Я не уверен, что причисляю себя к ним. И потом, я не считаю свою гордость чрезмерной или нездоровой. Наоборот, было бы большим грехом пожертвовать гордостью ради денег.
– А вы подумали о своей семье, доктор Грант? Вы готовы послать своего сына на войну, только чтобы сохранить свою свободу?
– У меня нет сына. Я ещё в юности отказался от семьи и не собираюсь нарушать свою клятву. Эти дети попали ко мне в качестве пациентов, а теперь они тут живут на правах квартирантов.
Баркли покачал головой.
– Доктор Грант, у вас есть сердце?
– Есть, – отрезал Том. – Оно выполняет физическую функцию.
В эту минуту дверь на кухню распахнулась и влетела встревоженная Бриджит.
Том поднял руку, требуя молчания.
– Сколько раз я тебе говорил не перебивать меня? Не смей так врываться. Распугаешь постояльцев. Ну, говори, из-за чего шум.
– Диана, – ответила ирландка чуть слышно. – Ей плохо.
– Ступайте и позаботьтесь о ней, – вмешался викарий. – Вам же не хочется потерять проверенную служанку. Трудно будет найти ей замену за такие мизерные гроши.
* * *
Подобрав подол юбки, Бриджит бежала по грязным дорогам Ротергайта, движимая безрассудным чувством вины, присущим многим католикам. Проходя мимо маленькой католической церквушки, она увидела своего двоюродного брата Мартина Коннолли, того самого скрипача, который выступал с Уинфилдом.
– Будь добр, – попросила его Бриджит. – Зажги свечу за здоровье Дианы Грант.
Мартин взглянул на неё возмущённо.
– Но она же не католичка!
– Да ладно тебе! Сделай, как просят. Вот тебе три пенса за хлопоты.
Она сунула монету в руку Мартина и убежала. Скрипач покачал головой, но тем не менее выполнил странную просьбу.
Два часа потребовалось на то, чтобы найти Уинфилда. Первым делом Бриджит заглянула в таверну "Голубиное гнездо", где он обычно ночевал, но Тоби и Ян его в тот вечер не видели. Наконец, один из грузчиков на Гренландском причале сказал ей, что видел Уинфилда на шхуне Кипа. Бриджит бывала на его вечеринках и знала, как устроен корабль внутри. Не обнаружив никого на палубе, она спустилась вниз по трапу. Из кают-компании раздавалось несколько мужских голосов. Один из этих голосов принадлежал Уинфилду. Он смеялся из учтивости, потому что один из матросов рассказывал анекдот, а этот матрос приходился Кипу другом. Это был тот самый француз с острова Гернси.
Когда Уинфилд увидел Бриджит, растрёпанную и задыхающуюся, то сразу всё понял.
– Господа, мне пора, – сказал он своим собутыльникам и начал подниматься по трапу.
Бриджит виновато поклонилась владельцу шхуны. Хоть Кип и не являлся ей господином, она чувствовала, что должна была извиниться перед ним.
– Как она? – спросил Уинфилд, когда они уже были на улице.
Бриджит только вздохнула и покачала головой.
– Сам увидишь.
– А что говорит доктор Грант?
– В том-то и беда, что ничего не говорит. Уложил бедняжку в постель и погасил все огни в комнате. Вы же знаете доктора. Когда он говорит, значит, плохо дело. А когда молчит – значит, ещё хуже. Он ведь не хотел, чтобы я вас звала.
Её голос дрогнул, и она прикрыла лицо рукавом.
– Только не плачь, – сказал Уинфилд. – Если старик увидит твои слёзы, тогда тебе точно не сносить головы.