Подъехав к Новому мосту, Манда́ был ошеломлен тем, что там нет ни души. Он остановился и выслал адъютанта на разведку.
Спустя десять минут тот вернулся; он не увидел ни пушки, ни национальных гвардейцев: площадь Дофины, улица Дофины, набережная Августинцев были так же безлюдны, как и Новый мост.
Манда́ продолжал свой путь. Возможно, ему следовало бы возвратиться во дворец; однако люди идут туда, куда толкает их судьба.
По мере того как он приближался к ратуше, все вокруг оживало; как во время некоторых потрясений в организме кровь приливает к сердцу, покидая конечности, и те белеют и холодеют, так и движение, оживление, наконец, революция царили на Скорняжной набережной, на Гревской площади, в ратуше - истинном центре народной жизни, в сердце этого огромного тела, именуемого Парижем.
Манда́ остановился на углу Скорняжной набережной и послал своего адъютанта под аркаду Сен-Жан.
Через нее свободно ходил народ: гвардейцы исчезли.
Манда́ хотел было повернуть назад; вокруг него собралась толпа и стала подталкивать его, словно щепку, к ступеням ратуши.
- Оставайтесь здесь! - приказал он адъютанту. - Если со мной произойдет несчастье, дайте об этом знать во дворец.
Манда́ отдался на волю уносившего его потока; адъютант, форма которого свидетельствовало о незначительном чине, остался на углу Скорняжной набережной, где никто его не трогал; все взгляды сосредоточились на главнокомандующем.
Войдя в большой зал ратуши, Манда́ оказывается лицом к лицу с незнакомыми хмурыми людьми.
Как будто само восстание собирается спросить с него как с человека, который не только намеревался победить его, когда оно начнется, но хотел задушить в зародыше.
В Тюильри спрашивал он (читатели помнят сцену с Петионом).
Здесь задавать вопросы будут ему.
Один из членов новой Коммуны - той страшной Коммуны, что задушит Законодательное собрание и будет воевать с Конвентом, - выходит вперед и от имени всех собравшихся спрашивает:
- По чьему приказу ты вдвое усилил охрану дворца?
- По приказу мэра Парижа, - отвечает Манда́.
- Где этот приказ?
- В Тюильри, где я его и оставил для исполнения в мое отсутствие.
- По какому праву ты приказал выкатить пушки?
- Я приказал двинуться батальону, а когда идет батальон, с ним вместе катят и пушки.
- Где Петион?
- Был во дворце, когда я оттуда выходил.
- Он был арестован?
- Нет, гулял в саду.
В эту минуту допрос прерывается.
Один из членов новой Коммуны приносит распечатанное письмо и просит позволения зачитать его вслух.
Манда́ довольно одного взгляда на это письмо, чтобы понять: он пропал.
Он узнал свой почерк.
Это письмо - его приказ, отправленный в час ночи командиру батальона, стоявшего на посту под аркадой Сен-Жан; в нем тому предписывалось атаковать с тылу толпу, которая хлынет ко дворцу, в то время как другой батальон с Нового моста ударит во фланг наступающим.
Приказ попал в руки Коммуны после вывода батальона.
Допрос окончен. Какого еще признания можно добиваться от обвиняемого? Что может быть страшнее этого письма?
Совет принимает решение отвести Манда́ в Аббатство.
Затем Манда́ читают приговор.
Дальнейшее требует пояснений.
Председатель, читая Манда́ приговор, как утверждают, делает жест, который народ, к несчастью, понимает по-своему: он проводит рукой горизонтально.
"Председатель, - рассказывает г-н Пельтье, автор "Революции 10 августа 1792 года", - позволил себе весьма выразительный горизонтальный жест и сказал: "Уведите его!""
Жест этот и в самом деле был бы весьма выразительным, если бы это происходило годом позднее; но горизонтально провести по воздуху рукой, что очень много значило бы в 1793-м, в 1792-м ничего особенного не означало, ведь гильотина еще не была пущена в ход: лишь 21 августа на площади Карусель скатилась голова первого роялиста; каким образом одиннадцатью днями раньше горизонтальный жест - если только это не было заранее условленным знаком - мог означать: "Убейте этого господина"?
К несчастью, события подтверждают это обвинение.
Едва Манда́ спустился с крыльца ратуши на три ступеньки и ему навстречу рванулся его сын, как кто-то выстрелил из пистолета пленнику в голову.
То же произошло тремя годами раньше с Флесселем.
Манда́ был лишь ранен, он поднялся и в ту же минуту снова упал, сраженный двумя десятками пик.
Мальчик протягивал к нему руки и кричал: "Отец! Отец!"
Но никто не обращал на крики ребенка ни малейшего внимания.
Вскоре над этим кругом мелькающих рук, над сверканием сабель и пик поднялась отделенная от туловища окровавленная голова.
Это была голова Манда́.
Мальчик упал без чувств. Адъютант поскакал галопом в Тюильри с сообщением об увиденном. Убийцы разделились на две группы: одни потащили труп к реке, другие с головой Манда́, надетой на острие пики, пошли разгуливать по парижским улицам.
Было около четырех часов утра.
Давайте опередим адъютанта, перенесемся в Тюильри до того, как тот принесет роковую весть, и посмотрим, что там происходит.
После исповеди - а с той минуты, как совесть короля обрела покой, он перестал беспокоиться обо всем остальном - король, не умея противостоять ни одному из требований природы, улегся в постель. Справедливости ради следует заметить, что лег он не раздеваясь.
Когда набат зазвучал снова и раздался сигнал общей тревоги, короля разбудили.
Будивший его величество - а это был г-н де Лашене, которому г-н Манда́ перед уходом передал свои полномочия, - хотел, чтобы король показался национальным гвардейцам и своим присутствием, несколькими подходящими к случаю словами воодушевил бы их.
Король поднялся, отяжелевший, покачивающийся со сна, не совсем проснувшийся; волосы его были прежде напудрены и теперь оказались примятыми с одной стороны - той, на которой он лежал.
Послали за парикмахером; его нигде не было. Король вышел из спальни непричесанным.
Королева, находившаяся в зале заседаний, была предупреждена о том, что король собирается показаться своим защитникам; она поспешила ему навстречу.
В противоположность несчастному монарху, насупившемуся и ни на кого не смотревшему, с обвисшими и непроизвольно подрагивавшими губами, в фиолетовом кафтане, словно король надел траур по монархии, - королева была бледна, но находилась в лихорадочном возбуждении; веки ее покраснели, однако были сухими.
Она взяла под руку этот призрак монархии, который, вместо того чтобы явиться в полночь, показывался среди белого дня, моргая вытаращенными глазами.
Она надеялась передать ему хотя бы часть того, что в избытке было у нее самой: отваги, силы, жизни.
Все шло благополучно, пока король находился внутри дворца; впрочем национальные гвардейцы, смешавшись с дворянами и увидев короля вблизи (такого жалкого, вялого, отяжелевшего человека, которому, когда он в подобных обстоятельствах стоял на балконе дома г-на Соса в Варенне, так и не удалось произвести должного впечатления), спрашивали себя: неужели перед ними герой 20 июня, тот самый король, поэтическую легенду о котором священники и женщины уже начали вышивать на траурном крепе?
И надобно сказать: нет, совсем не такого короля ожидали увидеть национальные гвардейцы.
Как раз в это время старый герцог де Майи, руководствуясь одним из тех добрых намерений, которыми вымощен ад, обнажает шпагу, бросается перед королем на колени и блеющим голосом клянется от своего имени, а также от имени представляемой им французской знати умереть за потомка Генриха IV.
Таким образом, он допустил сразу две ошибки: национальная гвардия отнюдь не пылала любовью к французской знати, представляемой г-ном де Майи; кроме того, она собиралась защищать вовсе не потомка Генриха IV, а конституционного монарха.
Вот почему в ответ на несколько криков: "Да здравствует король!" - со всех сторон грянуло: "Да здравствует нация!"
Надо было исправлять положение. Короля подтолкнули к лестнице, ведущей в Королевский двор. Увы, несчастный король, не поевший в привычное время, проспавший всего час вместо семи, натура совершенно земная, не имел больше собственной воли: он превратился в автомат, двигающийся по чужой воле.
Кто же приводил его в движение?
Королева, чья нервическая натура позволяла обходиться без еды и сна.
Есть существа, созданные настолько неудачно, что стоит обстоятельствам хоть раз оказаться выше их, как они терпят фиаско, за что бы ни брались. Вместо того чтобы привлечь инакомыслящих на свою сторону, Людовик XVI, приближаясь к ним, будто нарочно стремился показать, как ничтожно выглядит гибнущая монархия, когда воплощающий ее король не обладает ни гением, ни силой.
Во дворе, как и в апартаментах, роялисты все-таки прокричали: "Да здравствует король!", на что в ответ грянуло: "Да здравствует нация!"
А когда роялисты попытались настоять на своем, патриоты загалдели:
- Нет, нет, нет никакого другого короля, кроме нации!
Король обратился к ним, почти умоляя:
- Да, дети мои, нация и ваш король есть и всегда будут единым целым!
- Принесите дофина, - шепнула Мария Антуанетта мадам Елизавете, - может быть, их сердца дрогнут при виде ребенка.
Пошли за дофином.
Тем временем король продолжал этот невеселый смотр; вдруг ему в голову пришла весьма неудачная мысль подойти к артиллеристам (дело в том, что артиллеристы все как один были республиканцами).