Воспоминание об этой замечательной женщине, предмете столь глубокого обожания супруга, можно было опять-таки найти у полковника Морэна; правда, это была не миниатюра, как та, что осталась после Люсиль, а скульптурный портрет.
По мнению Мишле, он был сделан уже после ее смерти.
Он олицетворяет доброту, спокойствие, силу.
Эту женщину еще не поразила болезнь, убившая ее в 1793 году, однако она уже печальна и беспокойна, словно на пороге смерти предчувствует скорую кончину.
Согласно дошедшей до нас молве, она была к тому же набожной и робкой.
Однако, несмотря на робость и набожность, она в один прекрасный день не побоялась пойти против воли родителей: это случилось в тот день, когда она объявила, что хочет выйти замуж за Дантона.
Как Люсиль в Камилле Демулене, она сумела в этом мрачном и противоречивом человеке, никому еще не известном, не имевшем ни звания, ни состояния, угадать бога, погубившего ее, когда он явился ей, как Юпитер - Семеле.
Невозможно было не почувствовать, что у человека, к которому привязалась бедняжка, страшная и полная бурь судьба; впрочем, может быть, ее решение было продиктовано не только любовью, но и набожностью по отношению к этому ангелу света и тьмы, кому была уготована печальная честь подвести итог великому 1792 году, как Мирабо завершает 1791-й, а Робеспьер - 1793-й.
Когда Камилл и Люсиль пришли к Дантонам (а обе четы жили бок о бок: Камилл и Люсиль, как мы уже сказали, на улице Старой Комедии, Дантон - на улице Пан-Сент-Андре), г-жа Дантон плакала, а Дантон с решительным видом пытался ее успокоить.
Женщина подошла к женщине, мужчина - к мужчине.
Жены расцеловались, мужья пожали друг другу руки.
- Как ты полагаешь, что-нибудь произойдет? - спросил Камилл.
- Надеюсь, что так, - отвечал Дантон. - Впрочем, Сантер к этому делу поостыл. К счастью, по-моему, завтрашний день затрагивает интересы не одного человека, не отдельного вожака: недовольство долгой нищетой, всеобщее возмущение, угроза интервенции, убеждение в том, что Францию предали, - вот на что следует делать ставку. Сорок семь секций из сорока восьми проголосовали за низложение короля; каждая из них выбрала трех комиссаров - они должны собраться в Коммуне для спасения отечества.
- Спасение отечества, - покачав головой, возразил Камилл, - это слишком общее понятие.
- Да; но в то же время это широкое понятие.
- А Марат? А Робеспьер?
- Разумеется, ни того ни другого никто не видел: один спрятался на своем чердаке, другой - в своем подвале. Когда все будет кончено, один выползет, подобно ласке, другой вылетит, как филин.
- А Петион?
- Невозможно понять, на чьей он стороне! Четвертого он объявил войну дворцу; восьмого предупредил департаментские власти, что не отвечает за безопасность короля; сегодня утром предложил расставить национальных гвардейцев на площади Карусель; а сегодня вечером потребовал у департамента двадцать тысяч франков для возвращения марсельцев на родину.
- Он хочет усыпить бдительность двора, - предположил Камилл Демулен.
- Я тоже так думаю, - согласился Дантон.
В эту минуту вошли еще двое: г-н и г-жа Робер.
Читатели, несомненно, помнят, что г-жа Робер (мадемуазель де Керальо) диктовала 17 июля 1791 года на алтаре отечества знаменитую петицию, написанную ее супругом.
В противоположность двум другим парам, где муж был главой семьи, в этой семье главой была супруга.
Робер был тучным мужчиной лет тридцати пяти - сорока; он входил в Клуб кордельеров и служил общему делу более как патриот, не блистая особыми талантами, не обладая легким слогом; зато он крайне враждебно относился к Лафайету и был весьма честолюбив, если верить мемуарам г-жи Ролан.
Госпоже Робер было в ту пору тридцать четыре года; она была маленькой и ловкой, умной и гордой; воспитанная своим отцом, Гинеманом де Керальо, кавалером ордена Святого Людовика, членом Академии надписей (среди его учеников в военной школе был некий юный корсиканец, чей гигантский взлет учитель, разумеется, не мог тогда предугадать), мадемуазель Керальо незаметно для себя увлеклась наукой и стала писательницей; в семнадцать лет она писала, переводила, компилировала; в восемнадцать - сочинила роман "Аделаида". Так как жалованья на жизнь не хватало, ее отец сотрудничал в "Меркурии" и в "Журнале ученых", и не раз ему случалось подписывать своим именем статьи, которые писала за него дочь, причем они были ничуть не хуже его собственных, так она отточила свой живой, быстрый и пылкий ум, сделавший ее одной из самых неутомимых журналисток своего времени.
Супруги Робер прибыли из Сент-Антуанского предместья.
По их словам, выглядело оно весьма необычно.
Ночь была хороша, не очень темная и внешне вполне мирная; на улицах не было никого или почти никого; однако во всех окнах ярко горел свет - словно для того, чтобы озарять ночь.
Из-за такого освещения улицы приобретали зловещий вид. Это не было похоже ни на праздничную иллюминацию, ни на свечи, зажженные возле ложа умерших: предместье будто жило в каком-то лихорадочном сне.
В тот момент, когда г-жа Робер заканчивала свой рассказ, всех заставил вздрогнуть колокольный звон.
Это был первый удар набата, раздавшегося в монастыре кордельеров.
- Отлично! - воскликнул Дантон. - Узнаю наших марсельцев! Я так и думал, что сигнал к выступлению подадут они.
Женщины в ужасе переглянулись; в особенности напуганной казалась г-жа Дантон.
- Сигнал? - переспросила г-жа Робер. - Значит, наступление на дворец начнется ночью?
Никто ей не ответил; но Камилл Демулен, с первым же ударом колокола ушедший в соседнюю комнату, возвратился с ружьем в руке.
Люсиль вскрикнула. Чувствуя, что в этот решительный час она не вправе внушать слабость любимому, она бросилась в альков г-жи Дантон, упала на колени, припала головой к кровати и расплакалась.
Камилл вошел вслед за ней.
- Не волнуйся! - сказал он. - Я ни на шаг не отойду от Дантона.
Мужчины вышли; г-жа Дантон, казалось, была близка к смерти; г-жа Робер обвила руками шею мужа и никак не хотела отпускать его одного.
Но вот три женщины остались одни; г-жа Дантон сидела с отрешенным видом; Люсиль плакала, стоя на коленях; г-жа Робер широкими шагами мерила комнату, разговаривая вслух и не замечая, что каждое ее слово больно ранит г-жу Дантон.
- Все это, все это по вине Дантона! Если мой муж погибнет, я умру вместе с ним! Но перед смертью я заколю Дантона кинжалом!
Так прошло около часа.
Вдруг стало слышно, как отворилась входная дверь.
Госпожа Робер устремилась вперед; Люсиль подняла голову; г-жа Дантон осталась неподвижной.
Это вернулся Дантон.
- Один! - вскричала г-жа Робер.
- Успокойтесь! - сказал Дантон. - До завтра ничего не произойдет.
- А Камилл? - спросила Люсиль.
- А Робер? - подхватила мадемуазель де Керальо.
- Они в Клубе кордельеров, составляют призывы взяться за оружие. Я пришел вас успокоить и сообщить, что сегодня ночью ничего не произойдет, а в доказательство я ложусь спать.
И он действительно бросился, не раздеваясь, на кровать, а пять минут спустя уже спал так, будто в эту минуту между монархией и народом не решался вопрос жизни и смерти.
В час ночи вернулся Камилл.
- Я пришел сообщить вам новости о Робере, - доложил он. - Робер понес в Коммуну наши воззвания… Не беспокойтесь, это произойдет завтра, да и то еще…
Камилл с сомнением покачал головой.
Потом он опустил голову на плечо Люсиль и тоже заснул.
Он проспал около получаса, когда раздался звонок в дверь.
Госпожа Робер пошла открывать.
Это был Робер.
Он пришел за Дантоном по поручению Коммуны.
Пришлось будить Дантона.
- Да пошли они… Я хочу спать! - воскликнул тот. - Завтра будет день.
Робер и его жена отправились домой.
Скоро послышался новый звонок.
Теперь пошла открывать г-жа Дантон.
Следом за ней в комнату вошел высокий светловолосый юноша лет двадцати в форме капитана национальной гвардии, с ружьем в руке.
- Где господин Дантон? - спросил он.
- Друг мой! - прошептала г-жа Дантон, пытаясь разбудить мужа.
- А? Что? - пробормотал тот спросонья. - A-а, опять…
- Господин Дантон! - обратился к нему высокий светловолосый юноша. - Вас там ждут.
- Где там?
- В Коммуне.
- Кто меня ждет?
- Комиссары секций, а особенно господин Бийо.
- Бешеный! - прошептал Дантон. - Ладно, передайте Бийо, что я сейчас приду.
Остановив свой взгляд на юноше, лицо которого было ему незнакомо, он поразился, что тот, почти мальчик, носит такой высокий чин.
- Прошу прошения, господин офицер, а кто вы такой?
- Меня зовут Анж Питу, сударь; я командующий национальной гвардией Арамона.
- А-а!
- Я брал Бастилию.
- Отлично!
- Вчера я получил письмо от господина Бийо, сообщавшего мне о том, что здесь, возможно, придется крепко подраться и что нужны все добрые патриоты.
- И что же?
- Тогда я отправился в путь с теми из моих людей, кто пожелал за мной последовать; но они не такие хорошие ходоки, как я, и задержались в Даммартене. Завтра рано утром они будут здесь.
- В Даммартене? - переспросил Дантон. - Да это же в восьми льё отсюда!
- Да, господин Дантон.
- Сколько же от Парижа до Арамона?
- Восемнадцать льё… Мы вышли сегодня утром в пять часов.