- Они согласятся?
- Я в этом совершенно уверен.
- Ну что ж, вы свободны, сударь; послезавтра - первое заседание.
- До послезавтра, государь.
- У вас еще есть время обо всем подумать до послезавтра, господа, - продолжал король, повернувшись к Кайе де Жервилю и де Граву.
- Государь! Мы уже все обдумали и придем послезавтра только затем, чтобы ввести наших преемников в курс дел.
Трое министров откланялись.
Однако не успели они дойти до главной лестницы, как их нагнал камердинер и обратился к Дюмурье:
- Господин генерал, король просит вас следовать за мной; он хочет вам что-то сказать.
Дюмурье распрощался с коллегами и, оставшись вдвоем с камердинером, спросил:
- Король или королева?
- Королева, сударь: однако, она сочла, что ни к чему посвящать этих господ в то, что именно она просит вас к себе.
Дюмурье покачал головой.
- Этого я и боялся! - заметил он.
- Вы отказываете ее величеству? - спросил камердинер (это был не кто иной, как Вебер).
- Нет, я готов следовать за вами.
- Идемте.
Камердинер провел Дюмурье полутемными коридорами в покои королевы.
Не называя имени генерала, он лишь объявил:
- Прибыло лицо, о котором вы спрашивали, ваше величество.
Дюмурье вошел.
Никогда еще, ни во время атаки, ни в гуще сражения, сердце его не билось так отчаянно.
Он отлично понимал, что до сих пор не подвергал свою жизнь большему риску.
Открывавшийся пред ним путь был выстлан телами - мертвыми или живыми - Калонна, Неккера, Мирабо, Барнава и Лафайета.
Королева стремительно шагала из угла в угол; лицо ее горело.
Дюмурье остановился на пороге; дверь за ним затворилась.
Королева, величественная и гневная, подошла к нему.
- Сударь, - со свойственной ей прямотой и резкостью заговорила она, - в эту минуту вы всемогущи; однако вы обязаны своим положением народу, а народ скор на расправу со своими кумирами. Говорят, у вас большие способности, так попытайтесь понять, что ни король, ни я не можем принять всех этих новшеств. Ваша конституция - пневматическая машина: королевская власть под ней задыхается, нам нечем дышать! Я послала за вами, чтобы сказать: прежде чем вы начнете действовать, вы должны сделать свой выбор между нами и якобинцами.
- Ваше величество, - отвечал Дюмурье, - я весьма огорчен тягостным признанием вашего величества; но я догадался, что королева стояла за гобеленом, и потому был готов к этому разговору.
- В таком случае, вы приготовили ответ, не правда ли? - отозвалась королева.
- Вот он, ваше величество. Я стою между королем и нацией; однако прежде всего я принадлежу отечеству.
- Отечеству, отечеству! - повторила королева. - Король, стало быть, ничего больше не значит, если все принадлежат отечеству, а ему - никто!
- Напротив, ваше величество: король - всегда король; но он присягнул конституции, и с того дня, как он произнес клятву, именно он обязан быть одним из первых рабов этой конституции.
- Это вынужденная клятва, сударь! Она ничего не стоит!
Дюмурье замолчал; прекрасный актер, он некоторое время смотрел на королеву с глубоким состраданием.
- Ваше величество, - выдержав паузу, продолжал он наконец, - позвольте мне заметить, что ваше спасение, спасение короля, спасение ваших августейших отпрысков зависит от столь презираемой вами конституции: она спасет вас, если только вы сами этого захотите… Я был бы плохим слугой и вам и королю, если бы не сказал вам об этом.
Королева остановила его властным жестом.
- О сударь, сударь, уверяю вас, вы вступаете на ложный путь!
Затем с непередаваемой угрозой в голосе она прибавила:
- Берегитесь!
- Ваше величество, - не терял самообладания Дюмурье, - мне уже перевалило за пятьдесят; я видел немало опасностей и, соглашаясь на этот пост, я сказал себе, что ответственность министра не самая страшная из опасностей, которым я подвергаюсь.
- Ах, вот как?! - хлопнув с досады в ладоши, вскричала королева. - Вам оставалось только меня оклеветать, сударь!
- Вас оклеветать, ваше величество?
- Да… Хотите, я вам объясню смысл только что произнесенных вами слов?
- Пожалуйста, ваше величество.
- Вы хотели сказать, что я способна приказать убить вас… О сударь!..
Две крупные слезы покатились по щекам королевы.
Дюмурье был от этого далек; он знал то, что хотел знать: ее исстрадавшееся сердце еще способно было чувствовать.
- Храни меня Бог, - возразил он, - от того, чтобы оскорбить мою королеву! Ваше величество слишком великодушны и благородны, чтобы внушить даже самому жестокому из ваших недругов подобное подозрение! Вы это уже не раз героически доказали, чем вызвали не только мое восхищение, но и глубокую привязанность.
- Вы говорите искренне, сударь? - с сильным волнением в голосе спросила королева.
- Честью клянусь, ваше величество!
- В таком случае простите меня и дайте вашу руку, - сдалась она, - я чувствую такую слабость, что порой мне кажется: я вот-вот упаду.
Сильно побледнев, она запрокинула голову назад.
Был это приступ слабости на самом деле? Или чудовищная игра, в которой была столь искусна соблазнительница Медея?
Каким бы лукавым ни был сам Дюмурье, он поддался на эту уловку или, будучи еще более искусным актером, нежели королева, сделал вид, что поддался.
- Поверьте, ваше величество, что у меня нет никаких причин вас обманывать; я, как и вы, ненавижу анархию и произвол; поверьте, что у меня есть опыт, и благодаря моему положению я имею возможность судить о происходящих событиях лучше вашего величества: то, что сейчас происходит, - это вовсе не интрига герцога Орлеанского, как вам пытаются это представить; это отнюдь не последствия ненависти господина Питта, как вы полагаете; не просто временное народное волнение, а восстание огромной нации против укоренившихся злоупотреблений! Я хорошо знаю, что во всем этом замешана огромная ненависть, разжигающая пожар. Оставим в стороне преступников и безумцев; давайте рассмотрим в происходящей революции только короля и нацию; все те, кто пытается их поссорить, стремятся к их взаимному уничтожению. Я же, ваше величество, нахожусь здесь затем, чтобы всеми силами их объединить, так помогите мне, вместо того чтобы противодействовать. Вы мне не доверяете? Я мешаю вашим контрреволюционным планам? Скажите мне об этом, ваше величество, и я сейчас же подам королю прошение об отставке и буду из своего угла оплакивать судьбу моей родины, а также вашу судьбу.
- Нет, нет! - поспешила вставить королева. - Оставайтесь с нами и простите меня.
- Мне простить вас, ваше величество? Умоляю вас не унижаться так!
- Отчего же мне не унижаться? Разве я еще королева? Разве я еще хотя бы женщина?
Она подошла к окну и распахнула его, несмотря на вечернюю прохладу; серебристый лунный свет высветил верхушки голых деревьев Тюильрийского сада.
- Все имеют право на воздух и солнце, не правда ли? Только мне отказано и в солнце, и в свежем воздухе: я не смею подходить ни к окнам, выходящим во двор, ни к тем, что выходят в сад; третьего дня я смотрю во двор, вдруг слышу: гвардеец-канонир осыпает меня непристойной бранью и прибавляет: "С каким удовольствием я нацепил бы твою голову на штык!" Вчера отворяю окно в сад и вижу: с одной стороны какой-то человек вскарабкался на стул и читает какие-то гадости про нас; с другой стороны волокут к бассейну священника, избивая и ругая его; а в это время окружающие, нимало не заботясь тем, что происходит, будто все это не стоит ни малейшего внимания, играют в мяч или преспокойно прогуливаются… Какие времена, сударь! Какая жизнь! Каков народ! И вы хотите, чтобы я чувствовала себя королевой, женщиной?
Королева бросилась на диван, пряча лицо в ладонях.
Дюмурье опустился на одно колено и почтительно поцеловал край ее платья.
- Ваше величество, - сказал он, - с той минуты как я вступлю в борьбу, вы снова станете счастливой женщиной, вы вновь будете могущественной королевой, или я погибну!
Поднявшись, он поклонился королеве и поспешно вышел.