Королева проводила его полным отчаяния взглядом.
- Могущественной королевой? - повторила она. - Может быть, благодаря твоей шпаге это и возможно; но счастливой женщиной - никогда! Никогда! Никогда!
Она уронила голову на диванные подушки, шепча имя, становившееся ей с каждым днем дороже и доставлявшее все больше мучений, - имя Шарни!
VIII
КРАСНЫЙ КОЛПАК
Дюмурье удалился столь поспешно прежде всего потому, что ему мучительно было видеть отчаяние королевы: генерала трудно было взволновать какой-нибудь идеей, однако он был весьма чувствителен, когда дело касалось живых людей; он не знал жалости к политическим убеждениям, но был чуток к человеческому несчастью; к тому же его ожидал Бриссо, чтобы проводить к якобинцам, а Дюмурье торопился засвидетельствовать свою покорность наводящему на всех ужас клубу.
Что касается Законодательного собрания, то оно ничуть его не беспокоило с тех пор, как он стал своим человеком у Петиона, Жансонне, Бриссо и Жиронды.
Однако он не мог считать себя своим у Робеспьера, Колло д’Эрбуа и Кутона, а именно Колло д’Эрбуа, Кутон и Робеспьер держали в своих руках Якобинский клуб.
Его не ждали: кто мог предвидеть такую невероятную дерзость - министр короля является в Якобинский клуб! Вот почему при этом имени взгляды всех присутствовавших повернулись в его сторону.
Что собирался предпринять Робеспьер, увидев Дюмурье?
Робеспьер посмотрел в его сторону вместе со всеми; он насторожился, услышав, как имя генерала переходит из уст в уста, затем насупился и снова стал холоден и молчалив.
В зале сейчас же установилась ледяная тишина.
Якобинцы только что постановили в знак всеобщего равенства надеть красные колпаки; лишь трое или четверо членов Клуба решили, что их патриотизм и так хорошо известен, поэтому они не нуждаются в лишнем доказательстве.
Робеспьер был из их числа.
Дюмурье, не раздумывая, отбрасывает шляпу, берет с головы оказавшегося поблизости патриота красный колпак, натягивает его себе по самые уши и поднимается на трибуну, выставляя напоказ символ равенства.
Зал взорвался рукоплесканиями.
Нечто похожее на шипение гадюки заглушает всеобщее ликование, и аплодисменты сейчас же гаснут.
Это с тонких губ Робеспьера срывается: "Тсс".
С тех пор Дюмурье не раз признавался, что никогда пушечные ядра, со свистом проносившиеся над его головой, не заставляли его трепетать так, как это "тсс", сорвавшееся с губ бывшего депутата от Арраса.
Однако Дюмурье, и генерал, и оратор, был сильным противником; его так же трудно было привести в замешательство на трибуне, как и на поле боя.
Он невозмутимо выждал, пока полностью установится та же ледяная тишина, и звучным голосом произнес:
- Братья и друзья! Вся моя жизнь принадлежит отныне народу: я обещаю исполнять его волю и оправдать доверие конституционного короля; я буду вести переговоры с другими державами от имени свободного народа, и эти переговоры скоро принесут надежный мир либо приведут к окончательной войне!
В этом месте, вопреки "тсс" Робеспьера, снова вспыхнули аплодисменты.
- Если мы окажемся перед необходимостью войны, - продолжал оратор, - я отброшу перо политика и займу свое место в строю, чтобы победить или умереть свободным вместе с моими братьями! На моих плечах огромная тяжесть; братья, помогите мне нести его. Я нуждаюсь в советах; выскажите их на страницах своих газет; говорите мне правду, чистую правду, но отвергайте клевету и не отталкивайте гражданина, которого вы знаете как человека искреннего, бесстрашного и преданного делу революции!
Дюмурье умолк. Он сошел с трибуны под аплодисменты, и аплодисменты эти вызвали раздражение у Колло д’Эрбуа - актера, которого часто освистывали, но редко удостаивали рукоплесканиями.
- К чему эти аплодисменты? - крикнул он со своего места. - Если Дюмурье пришел сюда как министр, нам нечего ему ответить; если он пришел как наш брат и единомышленник, он всего-навсего исполнил свой долг и, стало быть, обязан согласиться с нашим мнением; значит, мы можем ответить ему только одно: пусть поступает так, как говорит!
Дюмурье поднял руку с таким видом, словно хотел сказать: "Именно так я это и понимаю!"
Тогда со своего места поднялся Робеспьер; на губах его застыла улыбка; все поняли, что он хочет пройти на трибуну, и посторонились, давая дорогу; его желание говорить было свято: все смолкло.
В отличие от настороженной тишины, которой был встречен Дюмурье, это молчание было доброжелательным и приветливым.
Робеспьер взошел на трибуну и, со свойственной ему торжественностью, обратился к собравшимся:
- Я отнюдь не принадлежу к тем, кто полагает, что министр не может быть патриотом, и даже не без удовлетворения принимаю обещания господина Дюмурье. Когда он исполнит свои обещания, когда он обуздает наших врагов, вооруженных против нас его предшественниками и теми заговорщиками, что еще и сегодня заправляют в правительстве, несмотря на изгнание некоторых министров, вот тогда, только тогда я, пожалуй, воздам ему хвалу; но даже тогда мне в голову не придет считать, что любой добрый гражданин из этого сообщества не стоит министра: только народ велик, только он, по моему мнению, достоин уважения; погремушка министерской власти перед ним ничто. Именно из уважения к народу, а также и к самому министру я требую, чтобы его появление здесь не сопровождалось почестями, что свидетельствовало бы скорее об упадке общественного сознания. Он просит наших советов. Я, со своей стороны, обещаю давать советы, полезные и ему, и государству. Все время пока господин Дюмурье явными свидетельствами патриотизма и прежде всего реальными услугами отечеству будет доказывать, что он брат всем честным гражданам и народный заступник, он может рассчитывать на нашу поддержку; меня не пугает присутствие в нашем обществе любого министра, однако я заявляю, что в ту самую минуту, как министр будет пользоваться здесь большим авторитетом, нежели рядовой член общества, я потребую его изгнания. Этому не бывать никогда!
Кончив свою язвительную речь, оратор под гром аплодисментов сошел с трибуны; однако на последней ступеньке его ждала ловушка.
Дюмурье в порыве наигранного воодушевления распростер объятия.
- Добродетельный Робеспьер! - вскричал он. - Неподкупный гражданин, позволь тебя обнять!
Несмотря на сопротивление бывшего члена Учредительного собрания, Дюмурье прижал его к своей груди. Присутствовавшие видели лишь объятие; никто не заметил брезгливого выражения лица Робеспьера.
Раздался новый взрыв аплодисментов.
- Ну, комедия сыграна! - шепнул Дюмурье на ухо Бриссо. - Я напялил красный колпак и обнял Робеспьера: теперь моя особа священна.
И действительно, зал и трибуны провожали его до двери криками "ура!".
В дверях молодой человек, исполнявший обязанности распорядителя, обменялся с министром быстрым взглядом и еще более торопливым пожатием руки.
Это был герцог Шартрский.
Время приближалось к одиннадцати. Бриссо вел Дюмурье за собой; оба они торопились к Роланам.
Супруги Роланы по-прежнему жили на улице Генего.
Бриссо предупредил их накануне о том, что Дюмурье по его наущению и совету Жансонне должен представить королю Ролана как министра внутренних дел.
Бриссо тогда же спросил у Ролана, чувствует ли он в себе достаточно сил для такой ноши, и Ролан, со свойственной ему простотой, отвечал, что надеется справиться.
Дюмурье шел ему сообщить, что все сделано.
Ролан и Дюмурье никогда до этого не виделись, они знали друг друга только по имени.
Нетрудно себе представить, с каким любопытством смотрели будущие коллеги друг на друга.
После обмена подходящими к случаю комплиментами - в них Дюмурье выразил Ролану особенное удовлетворение тем, что в правительстве будет состоять столь просвещенный и добродетельный патриот, - разговор, естественно, зашел о короле.
- Вот кто будет чинить нам препятствия, - с улыбкой заметил Ролан.
- Возможно, вы упрекнете меня в простодушии, которое, конечно, меня не украшает, - возразил Дюмурье, - но я считаю короля честным человеком и искренним патриотом.
Видя, что г-жа Ролан ничего не отвечает и лишь улыбается, он спросил:
- Госпожа Ролан со мной не согласна?
- Вы видели короля? - с свою очередь спросила она.
- Да.
- А королеву?
Теперь настала очередь Дюмурье промолчать и улыбнуться.
Ролан и Дюмурье договорились встретиться на следующее утро в одиннадцать часов, чтобы принести присягу.
После Собрания они должны были отправиться к королю.
Была половина двенадцатого; Дюмурье готов был остаться еще; однако для скромных людей, какими были супруги Роланы, это было уже позднее время.
Почему же Дюмурье был готов остаться?
А вот почему!
Быстрого взгляда, которым Дюмурье окинул при входе жену и мужа, оказалось довольно, чтобы он разглядел дряхлость супруга (Ролан был десятью годами старше Дюмурье, а Дюмурье выглядел лет на двадцать моложе Ролана) и богатые формы супруги. Госпожа Ролан, дочь гравера, как мы уже сказали, с раннего детства работала в мастерской отца, а выйдя замуж - в кабинете мужа; труд, этот суровый защитник, помогал девушке сохранить невинность, а супруге - верность.
Дюмурье принадлежал к породе мужчин, которые не могут смотреть на старого мужа без смеха, а на молодую жену - без вожделения.
Вот почему он не понравился ни мужу, ни жене.
И оба они заметили Бриссо и генералу, что уже поздно.
Бриссо и Дюмурье вышли.