Королева усмехнулась: как женщине, ей было приятно узнать, что та, о ком было в обществе так много разговоров, нехороша собой.
- Продолжайте, - попросила она.
- У нее неважная кожа; движения ее скорее энергичны, нежели грациозны; у нее грубый голос, так что иногда можно усомниться в том, что он принадлежит женщине. При всем том ей двадцать пять лет, у нее шея богини, восхитительные черные волосы, великолепные зубы, ее глаза полны огня: в ее взгляде - целая Вселенная!
- Ну, а духовный облик? Она талантлива, у нее есть достоинства? - поспешила спросить королева.
- Она добра и великодушна, ваше величество; любой из ее врагов перестает им быть, поговорив с ней четверть часа.
- Я говорю о ее гении, сударь: одного сердца для занятий политикой недостаточно.
- Ваше величество! Сердце не помеха даже в политике; что же до слова "гений", употребленного вашим величеством, то лучше не произносить его всуе. Госпожа де Сталь весьма и весьма талантлива, но до гения ей далеко; нечто тяжеловесное и неповоротливое властно повисает на ее ногах, как только она хочет вознестись над землей; между нею и ее учителем Жан Жаком такая же разница, как между железом и сталью.
- Вы, сударь, говорите о ее таланте писательницы; расскажите мне о ней как о женщине-политике.
- На этот счет, ваше величество, - отвечал Жильбер, - о госпоже де Сталь говорят, по-моему, намного больше, чем она того заслуживает. С тех пор как эмигрировали Мунье и де Лалли, ее салон превратился в трибуну полуаристократической английской партии, поборников двухпалатной системы. Так как сама она буржуазна, - и очень буржуазна! - она питает слабость к вельможам; она и англичанами-то восхищается только потому, что считает их в высшей степени аристократичным народом; она не знает истории Англии, не знает механизма управления ею; таким образом, она принимает за рыцарей времен крестовых походов дворян, ставших ими вчера и беспрестанно появляющихся из низов. Другие народы из старины создают порой нечто новое; Англия постоянно превращает новое в старину.
- Вы полагаете, именно этим объясняется то обстоятельство, что госпожа де Сталь предлагает нам Нарбонна?
- Ну, на сей раз, ваше величество, совпали две страсти: любовь к аристократии и любовь к аристократу.
- Вы думаете, госпожа де Сталь любит господина де Нарбонна за его благородное происхождение?
- Да уж не за его достоинства!
- Но господин де Нарбонн - в меньшей степени аристократ, чем кто бы то ни было: никто даже не знает его отца.
- Это потому, что люди не смеют смотреть на солнце…
- Господин Жильбер! Как всякая женщина, я люблю сплетни: что поговаривают о господине де Нарбонне?
- Говорят, что он развратник, что он отчаянно смел и умен.
- Меня интересует его происхождение.
- Рассказывают, что, когда партия иезуитов изгнала Вольтера, Машо, д’Аржансона - одним словом, философов, ей пришлось сразиться с маркизой де Помпадур; обычаи, унаследованные от регента, были известны: все знали, на что способна родительская любовь, подкрепленная другой любовью; тогда выбор пал - а иезуитам всегда везет в такого рода выборах - на одну из дочерей короля, и от нее добились, чтобы она героически пожертвовала собой и вступила в кровосмесительную связь; вот откуда появился очаровательный кавалер, чей отец никому не известен, как говорит ваше величество, но не потому, что тайна его рождения кроется во мраке неизвестности, а потому, что она слишком очевидна.
- Так вы, стало быть, не считаете, как якобинцы, как господин де Робеспьер, к примеру, что господин де Нарбонн связан со шведским посольством?
- Считаю, ваше величество; только он связан с будуаром жены, а не с кабинетом мужа. Предполагать, что господин де Сталь играет в этом деле хоть сколько-нибудь серьезную роль, значило бы верить в то, что он муж собственной жены… О Господи! Да нет же, это не предательство посланника, ваше величество: это слабость любовников. Нужно, по крайней мере, чтобы любовь, эта великая, вечная соблазнительница, побудила женщину вложить исполинский меч революции в руки этого легкомысленного развратника.
- Вы говорите о том клинке, который целовал господин Инар в Якобинском клубе?
- Увы, ваше величество, я говорю о том мече, что занесен над вашей головой.
- Значит, по-вашему, господин Жильбер, мы были не правы, назначив господина де Нарбонна военным министром?
- Было бы лучше, ваше величество, если бы вы немедленно назначили того, кто должен прийти ему на смену.
- Кто же это?
- Дюмурье.
- Дюмурье, офицер удачи?
- Ах, ваше величество, это всего лишь не слишком достойное выражение, притом несправедливое по отношению к этому человеку!
- Разве господин Дюмурье не был простым солдатом?
- Мне отлично известно, ваше величество, что господин Дюмурье не принадлежит к придворной знати, которой все приносится в жертву; господин Дюмурье, дворянин из провинции, не имел возможности ни купить, ни получить полк и поступил на службу простым гусаром. В двадцать лет он едва не был изрублен пятью или шестью противниками, но не сдался; однако, несмотря на такое мужество, несмотря на тонкий ум, он прозябал в нижних чинах.
- Да, он развил свой ум, когда служил шпионом у Людовика Пятнадцатого.
- Зачем называть шпионажем то, что в других обстоятельствах вы зовете дипломатией? Мне известно, что без ведома министров короля он поддерживал с его величеством переписку. Какой придворный не делал бы того же?
- Сударь! - вскричала королева, против воли выдавая глубокое понимание политики, в подробности которой она входила. - Человек, кого вы нам рекомендуете, лишен всякой морали! У него нет никаких принципов, никакого чувства чести! Герцог де Шуазёль говорил мне, что Дюмурье представил ему на рассмотрение сразу два проекта о корсиканцах: в одном он предлагал их поработить, в другом - освободить.
- Это правда, ваше величество; однако герцог де Шуазёль забыл вам сказать, что был принят первый проект и Дюмурье храбро сражался, чтобы он прошел.
- В тот день, когда мы назначим господина Дюмурье министром, мы тем самым объявим войну Европе.
- Ах, ваше величество, - возразил Жильбер, - в глубине души каждый уже объявил ее! Известно ли вам, что в этом ведомстве уже составлены списки добровольцев? Их шестьсот тысяч! В горах Юры женщины заявили, что отпускают всех мужчин и что, если им раздадут пики, они сами смогут охранять свой край.
- Вы только что произнесли слово, заставившее меня вздрогнуть, сударь, - заметила королева.
- Прошу прощения, ваше величество, - отозвался Жильбер, - скажите мне, какое это слово, чтобы я не допустил повторения подобной оплошности.
- Вы произнесли слово "пики"… О, эти пики восемьдесят девятого года, сударь! У меня так и стоят перед глазами головы двух моих несчастных телохранителей, надетые на пики!
- А ведь это женщина, это мать предложила открыть подписку на изготовление пик.
- А кто заставил ваших якобинцев принять кроваво-красный колпак? Тоже женщина и мать?
- Вы впадаете в заблуждение, ваше величество, - возразил Жильбер. - Мы хотели закрепить равенство каким-нибудь символом; мы не могли обязать всех французов ходить в одинаковом платье; тогда для большей простоты мы решили принять лишь часть костюма: колпак бедных крестьян; мы остановили свой выбор на красном цвете, но не потому, что это мрачный цвет крови, а, наоборот, потому, что этот цвет веселый, яркий, любимый цвет толпы.
- Ну хорошо, доктор, - заключила королева, - я не теряю надежды, раз вы приветствуете новые начинания, увидеть однажды, как вы входите к королю пощупать пульс в красном колпаке и с пикой в руке.
С насмешливой и горькой улыбкой, видя, что ей не удается переубедить доктора, королева удалилась.
Мадам Елизавета хотела было последовать за ней, однако Жильбер почти умоляюще проговорил:
- Ваше высочество, вы ведь любите своего брата, не так ли?
- О, я не просто его люблю, я его обожаю! - отозвалась мадам Елизавета.
- И вы согласны, не правда ли, передать ему хороший совет, совет друга?
- О, говорите! Если совет в самом деле хорош…
- С моей точки зрения это отличный совет.
- Так говорите, говорите!
- Когда его фейянское министерство падет, - а это произойдет очень скоро, - пусть назначит министерство только из людей, носящих тот самый красный колпак, что так пугает королеву.
И, низко поклонившись мадам Елизавете, он вышел.
VI
ДЮМУРЬЕ
Мы передали этот разговор между королевой и доктором Жильбером, чтобы ненадолго прервать историческое повествование, всегда страдающее некоторой монотонностью, и несколько оживить хронологическое изложение событий, а также картину соотношения политических сил.
Министерство Нарбонна продержалось три месяца.
Его убила речь Верньо.
Как Мирабо сказал когда-то: "Я отсюда вижу окно…", так и Верньо, узнав о том, что русская императрица заключила мир с Турцией, а Австрия и Пруссия подписали 7 февраля в Берлине договор об оборонительно-наступательном союзе, вскричал, поднявшись на трибуну:
- Я тоже могу сказать, что вижу с этой трибуны дворец, в котором замышляется контрреволюционный заговор, а также предпринимаются меры для того, чтобы отдать нас Австрии… Настал день, когда вы можете положить конец этой наглости и привести в замешательство злоумышленников; в давние времена боязнь и жуть нередко исходили из этого дворца именем деспотизма; пусть сегодня вернутся туда именем закона!
Мощным взмахом руки великолепный оратор словно погнал перед собой двух неистовых дочерей Страха и Ужаса.