- А вы что же, Барнав? - поинтересовался Петион. - Вы едете или нет?
- Да куда же мне сесть? - в смущении спросил Барнав.
- Не угодно ли на мое место, сударь? - ядовито прошипела королева.
- Благодарю вас, ваше величество, - задетый за живое, отвечал Барнав, - я согласен и на переднее сиденье.
Мадам Елизавета с прежним смирением придвинула к себе поближе юную принцессу, а королева посадила дофина на колени.
Таким образом место на переднем сиденье освободилось, и Барнав сел как раз напротив королевы, почти касаясь коленями ее коленей.
- Ну, пошел! - приказал Петион, не спрашивая позволения короля.
И карета двинулась в путь, а за ней - кортеж с криками: "Да здравствует Национальное собрание!"
Так в лице Барнава и Петиона в карету короля уселся простой люд.
Что касается оснований на это, он их получил еще 14 июля, а также 5 и 6 октября.
Наступило молчание; все, кроме Петиона, замкнувшегося в своей суровости и казавшегося ко всему равнодушным, разглядывали остальных.
С позволения читателя мы скажем несколько слов о только что появившихся на сцене действующих лицах.
Жерому Петиону, называемому также де Вильнёвом, было на вид года тридцать два; у него были грубые черты лица, и все его достоинства заключались в восторженности, а также в четком и добросовестном следовании своим политическим принципам. Он родился в Шартре, там же стал адвокатом, потом, в 1789 году, его послали в Париж в качестве члена Национального собрания. Ему суждено было стать мэром Парижа, насладиться популярностью, превзошедшей известность таких людей, как Байи и Лафайет, и погибнуть в бордоских ландах, где он был растерзан волчьей стаей. Друзья называли его "добродетельным Петионом". Он да еще Камилл Демулен уже были республиканцами, когда во Франции о таком, кроме них, еще никто не имел понятия.
Пьер Жозеф Мари Барнав родился в Гренобле; ему было не более тридцати лет; будучи избран в Национальное собрание, он сделал себе имя и стал весьма популярен благодаря борьбе с Мирабо в то время, когда звезда депутата от Экса уже закатывалась. Все те, кто считал себя врагами великого оратора - а Мирабо пользовался привилегией гениального человека числить своим врагом любую посредственность, - стали друзьями Барнава; они его поддерживали, возвышали, возвеличивали в бурных схватках, сопровождавших последние годы жизни прославленного трибуна. Это был - мы говорим о Барнаве - тридцатилетний молодой человек; как мы уже сказали, он выглядел не более чем на двадцать пять лет; у него были огромные голубые глаза, большой рот, вздернутый нос, пронзительный голос. Впрочем, он был довольно изящен, слыл забиякой и дуэлянтом, был похож на молодого офицера в цивильном платье. Он производил впечатление сухого, холодного и злобного человека, однако на самом деле был лучше, чем мог показаться на первый взгляд.
Он принадлежал к партии конституционных роялистов.
В ту минуту как он занимал место на переднем сиденье напротив королевы, Людовик XVI сказал:
- Господа! Я с самого начала вам заявляю, что в мои намерения не входило покидать пределы королевства.
Не успев сесть, Барнав замер и посмотрел на короля.
- Вы говорите правду, государь? - спросил он. - В таком случае, это слова, которые спасут Францию.
И он сел.
И произошло нечто необъяснимое между этим человеком, выходцем из буржуазии небольшого провинциального городка, и женщиной, наполовину низвергнутой с одного из величайших тронов мира.
Оба они пытались прочесть мысли друг друга, и не как политические враги, надеющиеся обнаружить какую-нибудь государственную тайну, а как мужчина и женщина, пытающиеся постичь тайну любви.
Каким образом закралось в сердце Барнава это чувство, а через несколько минут было замечено проницательной Марией Антуанеттой?
Об этом мы и поведаем, обнародовав одну из тех записных табличек сердца, что составляют тайные легенды истории и в дни великих судьбоносных решений способны перевесить тяжелые тома с пересказом официальных событий.
Барнав, претендовавший во всем на роль последователя и преемника Мирабо, считал, что он уже занял место великого оратора на трибуне.
Однако оставалась еще одна сторона дела.
В глазах всех - мы-то знаем, как это обстояло в действительности, - Мирабо был удостоен доверия короля и благосклонности королевы. Одна-единственная встреча для переговоров, которой ему удалось добиться в замке Сен-Клу, разрослась в сплетнях в многочисленные тайные аудиенции, причем самомнение Мирабо обратилось в дерзость, а снисходительность королевы - в слабость. В описываемые нами времена было принято не только клеветать на бедную Марию Антуанетту, но и верить в эту клевету.
В своих честолюбивых мечтаниях Барнав доходил до того, что хотел во всем быть преемником Мирабо; вот почему он так упорно боролся за это назначение, чтобы вместе с двумя другими комиссарами его отправили навстречу королю.
Он был назначен и приехал сюда с уверенностью в том, что, в случае если ему не хватит таланта заставить себя полюбить, ему достанет, по крайней мере, могущества вызвать к себе ненависть.
Королеве было довольно быстрого женского взгляда, чтобы если не угадать, то почувствовать все это. Кроме того, она догадалась, что́ главным образом заботило Барнава в эти минуты.
За четверть часа, пока молодой депутат сидел напротив нее, он раз шесть обернулся, пристально вглядываясь в троих сидевших на козлах людей, а с козел переводил взгляд на королеву, всякий раз все более суровый и враждебный.
Барнаву было известно, что один из этих троих - кто именно, он не знал - граф де Шарни, тот самый, кого молва называла любовником королевы.
Барнав был ревнив. Пусть желающие попытаются объяснить это чувство в душе молодого человека, но дело обстояло именно так.
Вот о чем догадалась королева.
И с той минуты как она об этом догадалась, она почувствовала себя сильной: она знала уязвимое место противника и теперь оставалось лишь ударить и не промахнуться.
- Государь, вы слышали, что сказал человек, который возглавляет кортеж? - обратилась она к королю.
- По какому поводу, мадам? - не понял король.
- По поводу господина графа де Шарни.
Барнав встрепенулся.
Охватившая его дрожь не ускользнула от внимания королевы, коснувшейся его коленом.
- Кажется, он заявил, что берет на себя ответственность за жизнь графа, - заметил король.
- Совершенно верно, государь; он еще прибавил, что отвечает за его жизнь перед графиней.
Барнав прикрыл глаза, но слушал так, чтобы не пропустить ни единого звука из того, о чем говорила королева.
- Так что же? - продолжал король.
- Графиня де Шарни - моя старинная приятельница мадемуазель Андре де Таверне. Не думаете ли вы, государь, что, когда мы вернемся в Париж, было бы хорошо отпустить господина де Шарни, чтобы он мог успокоить свою супругу? Он подвергался огромному риску; его брат погиб за нас. Я считаю, государь, что задерживать его у нас на службе было бы жестоко по отношению к обоим супругам.
Барнав с облегчением вздохнул и раскрыл глаза.
- Вы правы, мадам, - отозвался король, - хотя, по правде говоря, я сомневаюсь, что господин де Шарни согласится на это.
- В этом случае, - сказала королева, - каждый из нас поступил бы так, как должно: мы - предложив г-ну де Шарни отпуск, а он - отказавшись от него.
Королева почувствовала благодаря установившейся между нею и Барнавом магнетической связи, как раздражение молодого депутата мало-помалу проходит. Более того, великодушный молодой человек понял, как он был несправедлив к этой женщине, и устыдился.
До сих пор он свысока, вызывающе поглядывал на нее, словно судья, в чьей власти осудить на смерть, и вдруг эта подсудимая будто в ответ на обвинение, которое она не могла угадать, произнесла слова, свидетельствовавшие то ли о ее невиновности, то ли о ее раскаянии.
Но почему о невиновности?
- Нас решительно не в чем упрекнуть, - продолжала королева, - ведь мы не брали с собою господина де Шарни, и я лично была уверена, что он в Париже, как вдруг он появился у дверцы нашей кареты.
- Это верно, - подтвердил король, - но вот вам лишнее доказательство, что графа не нужно понукать, когда он выполняет то, что считает своим долгом.
Она была невиновна, сомнений в этом больше быть не могло.
О! Как Барнаву испросить у королевы прощение за то, что он дурно о ней думал как о женщине?
Заговорить с королевой? Барнав не решался. Обождать, пока королева заговорит сама? Но королева, довольная произведенным эффектом, молчала.
Барнав снова стал мягким, почти покорным, он не сводил с королевы умоляющего взгляда; однако она делала вид, что совершенно не интересуется Барнавом.
Молодой человек впал в нервную экзальтацию: ради того чтобы привлечь внимание этой женщины, он готов был совершить двенадцать подвигов Геракла с риском погибнуть уже при первом из них.
Он молил Верховное Существо - в 1791 году у Бога уже ничего не просили - предоставить ему хоть малейшую возможность привлечь внимание безразличной королевы, как вдруг (можно было подумать, что Верховное Существо в самом деле услышало обращенную к нему мольбу) на обочине дороги появился бедный священник, ожидавший проезда королевской кареты; он подошел поближе к венценосному пленнику, поднял к небу руки и полные слез глаза, говоря:
- Государь! Да хранит Господь ваше величество!
У черни давно уж не было ни случая, ни повода сорвать на ком-нибудь свою ярость - с того самого времени, как крестьяне в клочья растерзали старого кавалера ордена Святого Людовика, и теперь его голова продолжала следовать за королевской каретой на острие пики.