Таким образом, проблема субъекта в постмодернизме имеет двойственный характер. С одной стороны, постмодернизм (и постструктурализм) выступил против бессубъектности структурализма, программа которого была направлена на поиск объективной самодетерминирующей структуры, существующей за внешним проявлением любого предмета (феномена). "Инструмент интеллектуального действия и предмет анализа, соссюровский язык - пишет о структуралистской программе Бурдье - это язык мертвый, письменный, чуждый (о каком говорил еще Бахтин), это самодостаточная система, оторванная от реального использования и полностью выхолощенная, которая подразумевает чисто пассивное понимание... Иллюзия автономии собственно лингвистического порядка, утверждающая себя через предпочтение внутренней логики языка в ущерб социальным условиям его целесообразного использования, прокладывает путь всем последующим исследованиям, которые делаются так, как если бы владение кодом давало бы знание надлежащего способа использования; как если бы из анализа формальной структуры языковых выражений можно было вывести способы их использования и их смысл; как если бы правильный грамматический строй фразы был достаточен для производства смысла...". Поэтому задача постмодернизма, в некотором смысле, - "вернуть" субъекта действия, показать, что социальная (и правовая) реальность, политико-правовые институты, юридические тексты, юридически значимые действия и т.д. - результаты действий конкретного субъекта. С другой стороны, постструктурализм и постмодернизм как его продолжение, показывают, что субъект обусловлен (жестко детерминирован) социокультурной и исторической ситуацией. Его действия именно такие потому, что он - выходец из такой-то среды, за пределы которой он не в состоянии вырваться. Это насилие структуры над субъектом - главный мотив исследований М. Фуко, Ж. Делеза, Р. Барта и других основоположников постмодернизма. При этом необходимо иметь в виду, что это - диагноз положения субъекта в массовом обществе, а не постмодернистский идеал. Наоборот, постмодернисты, как уже отмечалось, пытаются преодолеть объективирующую, отчуждающую функцию структуры, разоблачая ее роль.
Проблему субъекта права неоднократно поднимает в своих исследованиях П. Шлаг. В работе, посвященной четырем парадигмам в американской юриспруденции, именуемой им "эстетиками" как способами восприятия, а по сути - формирования, права, он пишет, что каждая эстетика (парадигма) "в своем образе создает субъекта... Кроме того, в конструировании субъекта различными способами каждая эстетика вовлекает субъекта в различные виды проектов.
Сетка располагает субъекта вне его представлений о праве. Таким образом, она связана со стилем, который вычеркивает субъекта, оставляя только то, что я назову формальным субъектом. Это формальное представление о субъекте остается распространенным сегодня среди судей, юристов, профессоров и студентов юридических факультетов. В их соответствующие формальные окрестности входят мнение, изложение материалов дела, статья в юридическом журнале, аргумент в учебном судебном процессе; эти профессиональные юристы редко применяют "Я". Считается, что "Я" просто не имеет значения. Эффект этого стирания состоит в том, чтобы создать воображаемое и очень абстрактное объединение правовых субъектов, якобы связанных друг с другом общим правом сетки. Предполагается, что профессиональные юристы должны мыслить и создавать право, как будто они все видели ту же самую вещь. Ценностью любого формального субъекта является его функция властвования над сеткой. Идеальный формальный субъект - наиболее ценный - тот, что наделен самой усовершенствованной способностью к принятию решения и самой полной властью над сеткой. Индивидуальность и личные особенности формального субъекта должны быть или стерты, или хотя бы подавлены. Понятно, что этот вид субъекта кажется контролируемым, подавляемым и немного холодным. Столкновение с этим субъектом напоминает столкновение с маской. Предполагается, что за маской кто-то есть, но фактически очень часто там никого нет; субъект стал маской. В своем усовершенствованном и недосягаемом состоянии этот субъект был бы точным зеркальным отражением сетки - чистым правом.
В эстетике энергии расположение субъекта неясно. Субъект может быть истоком, движущей силой или даже хозяином энергии права. Эстетика энергии мобилизует субъекта к действию. Субъект в ее пределах является заинтересованным субъектом, тем, кто движим силами права, переживанием влияния ценностей и принципов. Заинтересованный субъект сам по себе является движущей силой. Следовательно, эстетика энергии связана с предписывающей или нормативной мыслью "должного" права"....
Эстетика перспективизма связана с децентрированным субъектом. В условиях пространства можно вообразить субъекта, помещенного во множество пунктов наблюдения, рассматривающего объект в центре. Но описать децентрированного субъекта таким образом означает вновь впасть в эстетику сетки. Более радикальный перспективизм конструирует субъекта, изображающего множество ролей и персон. Нет никакого единственного, целого субъекта, а есть, скорее множественность действий субъекта. В отличие от заинтересованного субъекта эстетики энергии, очевидно, децентрированный субъект никуда не движется.
Разобщающая эстетика вносит распад субъекта - момент, в который субъект проходит через язык, мысль, письмо и социальное поведение без какого-либо очевидного чувства самообладания. С одной стороны, непонятно, как этот вид субъекта будет связываться с правовой практикой. С другой стороны, конечно, это момент мышления, момент, когда отношение, или различие, или решение, которые ранее имели большой смысл, не имеют никакого смысла вообще".
Постмодернизм, представленный "эстетикой перспективизма", по мнению П. Шлага, "децентрирует" субъекта права. Представьте, что "субъект, - пишет П. Шлаг, - больше не является посторонним или неуязвимым для игры перспектив, зато эта игра перспектив начинает формировать, направлять и даже организовывать субъекта. С этим изменением казавшийся ранее единым, самонаправляемым, последовательным интегрированный субъект теперь становится сущностью, изменяющейся в зависимости от игры перспектив. Любые всеобъемлющие принципы или структуры, которые однажды, казалось, организовывали субъекта (душа, воля, автономия, индивидуальность и все что угодно), теперь децентрированы.
Именно этот образ децентрированного субъекта (субъекта без устойчивого центра и субъекта, более не являющегося центром) позволяет постмодернистским философам говорить о случайном, изменчивом и даже о нецелостном характере субъекта. И этот же образ позволяет структуралистам и постструктуралистам говорить с сожалением в сверхдраматических тонах о "смерти" автора, человека, возможно, даже субъекта.
Однако под угрозой в этих разнообразных утверждениях является не столько ликвидация автора, человека, субъекта, сколько развенчание определенного образа автора, человека и субъекта как единого, самонаправляемого, последовательного и интегрированного./.../
Как только обнаруживается, что субъект вовлечен в игру перспективизма, появляется возможность нести ответственность за его действия. Судья больше не воспринимает право как данность. Он понимает, что его понимание и восприятие права зависят не только от перспективы, с которой он видит право, но и от субъекта, который приводится в действие, рождается, чтобы видеть право. Осмысление права, создание права теперь включают работу над субъектом.
Эта работа над субъектом не является просто внутренним диалогом. Перспективист безоговорочно принимает то, что представления и обязательства других уже формируют право. В эстетике перспективизма право воспринимается как результат совместного производства многих различных деятелей - судьи, законодателя, юриста, бюрократа, гражданина и т. д., объясняющих право с точки зрения его значения для других".