Феофан подводит своему обширному историческому экскурсу резюме о "вредительном многоначалии" и о "мо-наршеском правительстве", "коль здравое нам правительство монаршеское" (III, 210). Правление Анны Иоанновны он считает достойным продолжением деяний Петра, её – его наследницей (III, 212). Прибегая к приёму повтора (повторяется глагол "посмотрим"), оратор призывает с птичьего полёта посмотреть на все "грады" (города), на все "страны" (стороны) России. Нельзя не заметить, что здесь Феофан опять выдаёт желаемое за действительное: Россия, по его мнению, находится "в лучшем и безопаснейшем от прежняго состоянии, когда варварство исчезает, хищения и разбои на суде праведно обличаются, и воровство во всяком месте искореняется, а наука воинская поощряется, и заводятся изрядныя художества" (III, 212).
Обращаясь к "слышателям", он молит Бога отвратить перемены. Желает долголетия и собственного благополучия самодержице Российской. Феофан нарочито не замечает всех последствий уже наступившей "бироновщины", торжества "слова и дела" (тайной канцелярии), засилья немцев и т. д. Являясь сыном своего века, Феофан желал всеми силами удержаться на плаву, угодить и Анне Иоанновне, и Бирону, но "дорого обходилась его душе и телу избранная им когда-то суетная жизнь".
"Слова" и "речи" тускнели, уже не было того полёта мысли, тех фейерверков острот, полемики с врагами или оппонентами, которыми ранее так славились его ораторские выступления. Он боялся актуализировать "слова" и "речи" 1730-х гг., потому что, судя по воспоминаниям современников, после смерти своего благодетеля и защитника Петра Великого постоянно находился в тайной канцелярии то обвинителем, то обвиняемым.
Непосредственно Анне Иоанновне посвящены ещё две "речи" Феофана Прокоповича – "Слово в день тезоименитства Анны Иоанновны" (1731) и "Речь на пришествие в Новгород Анны Иоанновны" (1732).
Первая из них имеет богословский характер, лишь в финале Феофан использует художественный приём, проводя параллель между святой Анной и Анной Иоанновной (III, 71).
Вторая "речь" начинается с обращения архиепископа Новгородского Феофана Прокоповича к императрице, оратор утверждает: "Скудоумен и не чувствен" тот, кто не радуется приходу в "сей град" государыни (III, 141).
Феофан говорит далее о непростой и славной истории Великого Новгорода, вспоминает и татарское иго, и невзгоды, полученные Новгородом от "Московския империя". И в самом Новгороде были "многия смуты, мятежи, нестроения и кровопролития" (III, 143). И не столько государыню поздравляет с тем, что она прибыла в город, сколько самих себя, удостоенных такой чести; от имени всех новгородцев клянётся в любви сыновней к Анне Иоанновне и просит, чтобы она благосклонной была к своим подданным (III, 143–144).
Остальные "речи" Феофана Прокоповича последних лет жизни в основном имеют либо богословский характер, либо написаны по поводу различных событий 1730-х годов. Мощь ораторского слова Феофана Прокоповича явно угасает. Рассмотрим некоторые из этих "речей".
"Слову в день страстей Христовых" (1730) предпослан большой эпиграф из Евангелия от Иоанна – о мире и о жизни в миру: "Тако возлюби Бог мир" (III, 33). Далее тема эпиграфа разворачивается в тексте проповеди: Феофан Прокопович трактует понятия "мир" и "любовь", много говорит о прощении и любви к ближнему, особенно, когда это прощение исходит от монарха (III, 40–41).
"Слово на новый 1733 год" открывается нетрадиционно, оратор вспомнил смешной пример о том, "что некогда в некоем димократическом государстве сделалось" (III, 163): убогий шляхтич на заседании сейма уснул, вдруг громкий "отрицательный" голос его разбудил, шляхтич стал сам шуметь, не понимая сути происходившего.
Это открытый сатирический выпад Феофана в адрес дворянской демократии, царившей в Польше, намёк на государственные и придворные интриги в преддверии смерти Августа (и Польшу, и её демократию Феофан не любил; и у России были весьма сложные отношения с этой страной).
Аналогию Феофан Прокопович проводит с теми, кто празднует новый год, но не понимает существа этого праздника. Обращаясь к "слышателям", Феофан объясняет, чем обусловлена радость: да, год прошёл, Бог уберёг "от многих бед, и сохранил целых и здравых" (III, 164). Феофан рассуждает как философ о быстротечности жизни: "Текут, и истекут скоро лета наши" (III, 164), "грядет же глубокая, непременная, и конца неимущая вечность; но какова кому будет? О помысла страшнаго!" (III, 165).
Подобные эсхатологические рассуждения были и в "речи" на встречу нового 1725 г. – тоже о начале и конце, о вечности. Эта вечная тема. И в XVIII в., в эпоху Просвещения, она по-прежнему была актуальна, примечательно, что на философский уровень её поднял в России именно Феофан Прокопович.
В. М. Ничик считает, что истолкование проблем пространства, времени, истины и других философских категорий у Феофана Прокоповича было деистическим. Он вполне сознавал бесконечность времени и пространства, уподоблял время течению реки, в связи с этим у него рождаются лирические настроения грусти (III, 166). Затем он говорит об истории летоисчисления: как оно велось у римлян, у византийцев. Прокопович отстаивает идею нового летоисчисления, призывает "с радостию праздновать" новый год 1-го января (III, 170–171).
"Слово" обрывается рассуждением о вечности: "О вечность, краткое словце, но дело ужасное! о вечность" (III, 173).
Тема смерти развивается и в "Слове на погребение Екатерины Иоанновны" (1734). В связи с тем, что усопшая была родной сестрой императрицы, Феофан, видимо, вынужден был говорить надгробное "слово". Начинает он его с развития темы суеты и смертности (III, 217–218). В связи с этим он анализирует учения стоиков, эпикурейцев и неких "баснотворцев" (III, 218). К "баснотворцам" относит "еллинские", магометанские и "прочие скаски" (III, 219). Истинным он считает в отношении смерти только учение Христа. Затем он рассказывает об усопшей, называет её "ироиней" (III, 221). Оратор сочувствует её нелёгкой жизни, это сочувствие было понятно всем присутствующим, все знали о злоключениях несчастной герцогини Мекленбургской. "Слово" насыщено многочисленными цитатами из Евангелия и Библии и их объяснениями. В публикации С. Ф. Наковальнина "слово" не окончено, обрывается многоточием (III, 232).
Резко выделяется среди "речей" 1730-х гг. "Слово торжественное о взятии города Гданска" (1734), которое было произнесено 8 июля 1734 г. в Петропавловском соборе в присутствии Анны Иоанновны.
Феофан поёт славу России и государыне за то, что Бог вновь послал победу (III, 233). Взятие российским оружием Гданска он уподобляет тому, как израильские силы овладели городом Гайским, обыгрывает и в эпиграфе, и в приступе слова библейский эпизод (III, 234). Феофан развивает в "слове" мотивы чести и корысти, пользы и славы, затем рассуждает о честном и полезном мире, последовавшем за долголетней "свейской войной": "Пришла веселая тишина, которая нас около двенадесяти лет тешила, и никаких от оной стороны ветров и громов не бывало" (III, 235).
Затем оратор говорит, не называя его, о Станиславе Лещинском и о том вреде, который он принёс с собой, поскольку Лещинский попытался за польский престол "дратися" (III, 236). Феофан ехидно замечает, что "праведно низверженный, и аки бы убиенный" силою Петра, претендент вновь стал искать власти (III, 236). Политику Лещинского и его окружения Феофан называет "неистовством", "вероломством и безстудством" (III, 237), тем более что Польша и Россия при Августе находились в союзном договоре: Феофан даже перечисляет то, что клятвенно обещали друг другу стороны (III, 237).
В "слове" чувствуется прежний Феофан-оратор, яркий, темпераментный. Он буквально накинулся с политическими остротами и сатирой на поляков. Сатирический смысл имеют риторические вопросы – один острее другого: "Из чего вам сие беснование о друзи? Куды ушла память ваша? Откуду припало вам забвение предивнаго милосердия Петра Великаго?.. Где совесть? Где стыд?" (III, 237). Разгоревшуюся войну оратор объясняет "безмерной злобой", которая ослепила поляков (III, 238).
Феофан-политик очень чётко расставил в "речи" политические акценты, определив польских союзников, расстановку сил в Европе, все дипломатические ухищрения того времени (III, 238–239). Даже психологию противника он разгадал: "Будто бы сила российская с Петром великим умерла, все уже упущено, нет ни храбрости, ни учения, русский солдат и артикулы воинския позабыл" (III, 240). Оратор замечает, что такое мнение имеет под собой основание, но говорит об этом вскользь, тему не развивает, т. к. пришлось бы задеть не только времена правления Екатерины I и Петра II, но и Анны Иоанновны, при которых русские армия и флот находились в запустении, в загоне. Как бы спохватившись, он тут же делает реверанс в сторону "помазанницы Анны", с восшествием на престол которой все домыслы врагов оказались "лживыми" (III, 240). В соответствии с панегирической традицией, Феофан, восхваляя мудрость самодержицы, одной ей в основном приписывает победу под Гданьском.