Об этой заброшенности в иное и ещё неизвестное, неклассическое состояние мира и вещает "Автомобиль" Ходасевича. И в размышлении З. Гиппиус о "нашем поэте" это стихотворение – в центре внимания. В центре оно и её сопоставления Ходасевича с Блоком.
Гиппиус в той же статье приводит слова не названного ею собеседника, говорившего: "По Ходасевичу, как по секундной стрелке, можно видеть движение времени – от Блока вперёд. Блок уже не современен; Блок ездит ещё по железной дороге; у Ходасевича и автомобили и те крылатые; даже крылья у них – разве не важно? – у одних белые, у других чёрные".
Это впечатление очень неточно в деталях и проницательно в то же время. Неточно то, что Блок ещё ездит по железной дороге, потому что "Автомобиль" Ходасевича отправлялся прямо от блоковских "моторов", как и его стихотворение "Авиатору" (1914) отправлялось от блоковских авиастихотворений. Объём и размах блоковского синтеза напластований истории и современности сказывался и в том, что Блок "ездит" и по железной дороге, и на тройке звонкой, у него, задыхаясь, летит рысак, и он следит стальную птицу в небе и видит-слышит, как брызжет в ночь огнями автомобиль и поёт его рожок; и всё это разнообразие разновременных и разнокультурных путей и средств передвижения также входит в то, что Мандельштам назвал "исторической поэтикой Блока".
… Как пропел мне сиреной влюблённой
Тот, сквозь ночь пролетевший мотор.
("С мирным счастьем покончены счеты…", 1910)
Пролетает, брызнув в ночь огнями,
Чёрный, тихий, как сова, мотор…
("Шаги командора", 1910–1912)
"Вот из такого, промелькнувшего когда-то, мотора вышли "Шаги командора"", – сообщал Блок. Новое рождение старого мифа вышло из столь современного впечатления.
Из подобного впечатления, по рассказу поэта, вышел и "Автомобиль" Ходасевича. Как вышел также он, что явствует из сопоставления текстов, из блоковских моторов, чьи признаки он наследует – их признаки и их мистику: автомобиль Ходасевича также певуч и в сумрак ночи простирает свои огни. Однако и в самом деле автомобиль пробегает у Ходасевича в каком-то другом состоянии мира, в "новом веке", в другой современности. И собеседник З. Гиппиус, ею не названный, это почувствовал. Это новое состояние мира, сильно продвинувшееся в направлении тех пророчеств о будущем, что звучат у Блока, и недаром судьбу Ходасевича оформляли высказывавшиеся о ней словами этих блоковских пророчеств. "Фигура Ходасевича появилась передо мною (…) как бы целиком вписанная в холод и мрак грядущих дней". Так вспоминала Нина Берберова первое впечатление, а Владимир Набоков переиначивал применительно к наступившей реальности, в посмертной статье о поэте видя его "сквозь холод и мрак наставших дней".
Насколько принадлежало именно этому часу истории и тайной его остроте, по З. Гиппиус, исходное впечатление "Автомобиля" – об этом и говорит нам выше приведённое воспоминание Мандельштама о зимнем Невском 20–21 года. И блоковская мифологическая поэтика в стихотворении Ходасевича здесь на месте. Узкая и тайная острота часа была ведома им обоим. И Ходасевич тоже был способен к вещему прозрению – "Автомобиль" тому свидетельством.
И я безумел от видений… На углу Фонтанки и Невского Ходасевича посетило видение чёрного благовещенья. Но ведь вначале, кажется, белого: Два белых ангельских крыла. В ру-мянцевских акварелях Александра Иванова (не только в "Благовещении", но, например, и в "Сне Иосифа") крылья ангела белые и насквозь прозрачные (как сквозит и сама фигура ангела), чему подобны и крылья глазастого автомобиля, сквозь которые пробежал прохожий.
Да, но только это явление ночного глазастого автомобиля в первых четверостишиях – это ещё не само видение; оно без труда поддаётся простой расшифровке, и два белых крыла здесь ещё возникают в порядке сравнения. Настоящее видение – второе, дневное явление того же автомобиля как двойника-антипода с чёрными крыльями. Этот чёрный ангел несёт неблагую весть и сеет опустошение в мире и в человеке.
А свет мелькнул и замаячил,
Колебля дождевую пыль…
Но слушай: мне являться начал
Другой, другой автомобиль…Он пробегает в ясном свете,
Он пробегает белым днём,
И два крыла на нём, как эти,
Но крылья чёрные на нём.И всё, что только попадает
Под чёрный сноп его лучей,
Невозвратимо исчезает
Из утлой памяти моей.Я забываю, я теряю
Психею светлую мою,
Слепые руки простираю
И ничего не узнаю:
Двоеточие вводит в завершающее четверостишие как в чёрное откровение, к которому вёл сюжет, – вёл как к его целевой причине.
В той статье о поэзии Ходасевича Вейдле сетовал на слишком сквозную её осознанность, на чувствуемый вольный или невольный запрет на "поэтическое безумие" и писал, что она не станет менее правдивой, если ей будет позволено чаще "сходить с ума" – "сходить с его ума и входить в её безумие" – так он уточнял, добавляя: "Есть у Ходасевича стихи, более иррационально задуманные и построенные, чем другие, и всегда, как обе "Баллады" и "Автомобиль", они принадлежат к лучшим его стихам". В "Автомобиле" понятие иррационального может быть отнесено к тому ассоциативному ходу, обладающему неотразимой убедительностью, но не очень прозрачному для рационального объяснения, каким видение автомобиля-ангела с крыльями-фарами, проливающего на мир белые и чёрные лучи, приводит к завершающей метафоре, заключающей в себе вещее прозрение мировых перемен, соизмеримое с блоковскими прозрениями.
Здесь мир стоял, простой и целый,
Но с той поры, как ездит тот,
В душе и в мире есть пробелы,
Как бы от пролитых кислот.
Каким ходом мы пришли от ночного автомобиля к пролитым кислотам? Может быть, эти выжженные пробелы в мире, душе и памяти – это ассоциация-негатив тех световых пятен, какие выхватывают фары ночного автомобиля из тьмы, – и, значит, чёрный сноп лучей "другого автомобиля" выжигает в мире подобные, но обратные пятна-негативы – пробелы, как бы от пролитых кислот? Может быть – и похоже, что это так, что неявная логика хода ассоциаций именно такова. Несомненно одно – неотразимая убедительность ядовитой метафоры как вывода из сюжета стихотворения. Этот вывод – метафора века, с амплитудой необозримой: образ опустошения, вытравления, под который человек ХХ века может подставить многие ядовитые процессы века, от газовых отравлений в только что тогда отгремевшей европейской войне до нынешних экологических разорений; самый же ядовитый из этих процессов – пролитые кислоты на "утлой памяти", исторической памяти нашей. Вот поистине образ "поэзии наших дней" – если вспомнить название, какое Андрей Белый дал своей первой статье о Ходасевиче и каким он сочетал современное и классическое в лике этого поэта – "Рембрандтова правда в поэзии наших дней". Образ "поэзии наших дней" – и, пожалуй, её "Рембрандтова правда".
Эта метафора, взятая из химического и технического обихода, как метафора состояния мира, века – это ведь уже какая-то неизвестная поэтика, новый язык поэзии, это уже не то, что вечный мотив души-Психеи, который так развил Ходасевич в "Тяжёлой Лире" и за которым слои традиции – сквозь символистское двоемирие к тютчевскому как бы двойному бытию с углублением до платоновского "Федра" (см. 1, 515). В новой современности сам вечный мотив претерпевает тяжкую деформацию. В соседней "Элегии", за несколько дней до того (20–22 ноября 1921 г.), он ещё играет традиционно, привычно: душа поэта взыграла, она глядит бесстрашными очами в тысячелетия свои, летит широкими крылами в огнекрылатые рои, в то время и независимо от того, как его жалкая фигурка бредёт в ничтожестве своём. В "Автомобиле" тоже – бредём, но словно бы и душа бредёт и терпит то же – главное действие чёрного ангела то, что поэт теряет свою Психею, теряет всё, теряет себя: Я забываю, я теряю Психею светлую мою…. Душа-Психея не спасает, она вместе с миром претерпевает: роковые пробелы в итоге – равно и вместе в душе и в мире.
Этот итог как итог поэтический – куда острее, прямее и ближе "поэзия наших дней" – образ, которому нет традиции, "мир, которого для классицизма нет". Из прямых предшественников – у Иннокентия Анненского встречаются "пятна" подобных, так сказать, ядовитых химических средств выражения страдания – например, "тоски припоминания" (1904):
Мне всегда открывается та же
Залитая чернилом страница.
Я уйду от людей, но куда же,
От ночей мне куда схорониться?Все живые так стали далёки,
Всё небытное стало так внятно,
И слились позабытые строки
До зари в мутно-чёрные пятна.