Об одном стихотворении Ходасевича
Стихотворение "Автомобиль" возникло в поворотном как в истории страны, так и на пути поэта Ходасевича, 1921 году. В начале этого года два поэта – Блок и за ним Ходасевич – в двух речах о Пушкине озвучили свой безотрадно-суровый взгляд на наступивший новый порядок вещей. Блок после этого сразу умер, Ходасевич в следующем, 22–м году навсегда покинул Россию. "Автомобиль" вошёл в его четвёртую книгу стихов – "Тяжёлая Лира", – появившуюся, когда автора здесь уже не было.
"Автомобиль" – стихотворение петербургское. Место лирического действия – угол Фонтанки и Невского ("Перед тем куда-то ходил ночью по Фонтанке. Это – угол Фонтанки и Невского": прозаический автокомментарий поэта: 1, 516), время действия – зимняя петербургская ночь (2–5 декабря 1921 – датировка стихотворения). Если же сделать обратный перевод с прозаического комментария поэта на родной ему язык поэтический, можно, наверное, определить лирический хронотоп (время-место) стихотворения как гробовую российскую тьму 1921 года. Стихотворением "Петербург" (1925) Ходасевич несколько лет спустя будет закрывать предыдущую книгу-эпоху своей поэзии и откроет новую, эмигрантскую, европейскую ("Европейская ночь").
…А мне тогда в тьме гробовой, российской
Являлась вестница в цветах,
И лад открылся музикийский
Мне в сногсшибательных ветрах.
И я безумел от видений,
Когда чрез ледяной канал,
Скользя с обломанных ступеней,
Треску зловонную таскал.
Музикийский лад в сногсшибательных ветрах – это блоков-ский мотив января 1918–го ("музыка революции" в ветрах поэмы "Двенадцать"). Ходасевич писал тогда же: "Дайте вот только перемолоться муке. Верю и знаю, что нынешняя лихорадка России на пользу" (Б. Садовскому 15 декабря 1917: 4, 409). В двух пушкинских речах 1921–го оба поэта будут уже подводить итог тому, как и куда перемололась мука.
В "Автомобиле" тоже играют блоковские мотивы – но иные, и работают они на новый итог ("новый мир") поэтический. Но безумеет от видений поэт по-прежнему – само же видение новое. В хронологически соседнем стихотворении того же года ("На тускнеющие шпили, На верхи автомобилей…": 24 октября 1921) он рассказывал о повороте образа мира как об итоге года (автомобили, заметим, в качестве современного знака и здесь присутствуют):
Это сам я в год минувший,
В Божьи бездны соскользнувший,
Пересоздал навсегда
Мир, державшийся года.И вот в этом мире новом,
Напряжённом и суровом…
Этот лирический сюжет напряжённого и сурового пересоздания образа мира продолжается и находит сюжетные символы в "Автомобиле".
Воспоминание Осипа Мандельштама о "суровой и прекрасной зиме 20–21 года" (которую он пережил вместе с соседом Ходасевичем в петроградском Доме искусств) настолько близко в деталях лирическому ландшафту стихотворения Ходасевича, что может показаться навеянным этим стихотворением; мандель-штамовской биографией, очевидно, это не подтверждается, – но тем выразительнее такое сближение в переживании исторического часа у двух поэтов:
"Я любил этот Невский, пустой и чёрный, как бочка, оживляемый только глазастыми автомобилями и редкими, редкими прохожими, взятыми на учёт ночной пустыней. Тогда у Петербурга оставалась одна голова, одни нервы".
Непосредственно перед этими строчками – что кажется не совсем случайным – и вспоминается Мандельштаму сосед по "Диску" Ходасевич, с его стихами, "неожиданными и звонкими, как девический смех в морозную ночь". В морозную ночь!
Читаем стихотворение:
Бредём в молчании суровом.
Сырая ночь, пустая мгла.
И вдруг – с каким певучим зовом -
Автомобиль из-за угла.Он чёрным лаком отливает,
Сияя гранями стекла,
Он в сумрак ночи простирает
Два белых ангельских крыла.И стали здания похожи
На праздничные стены зал,
И близко возле нас прохожий
Сквозь эти крылья пробежал.
Редкие прохожие, "взятые на учёт ночной пустыней", и глазастый автомобиль; но только глаза превратились в крылья, к чему поэт впридачу к реальному комментарию ("угол Фонтанки и Невского") дал комментарий мифологический: "Крылья – эскиз (акварель) Иванова "Благовещенье" (Румянц. музей)" (1, 516).
Пушкинскими февральскими чтениями 1921 года имя Ходасевича связалось с именем Блока. Затем в парижской эмиграции стали ещё настойчивее связывать два эти имени поэтически. Начала законодательная пара – Мережковский и З. Гиппиус: "Кажется, после Александра Блока, никто не говорил таких вещих слов о русской революции, как Ходасевич". Такое провозглашение прозвучало по случаю появления итоговой поэтической книги – парижского "Собрания стихов" 1927 г., объединившего сумму его сильнейшей поэзии. "Да, в России, после Блока, Ходасевич наш поэт" – Владимир Вейдле дал и связал две основные формулы – "после Блока" и "наш поэт". Однако тут же, в соседних строках, назвал его "бескрылым гением" и роль его как местоблюстителя Блока утверждал с осторожностью, говоря о стихах, "способных сделаться тем, чем сделались в своё время для нас стихи Блока, чем стали или должны были стать с тех пор стихи Ходасевича". В ответ Георгий Иванов, другой претендент на роль "нашего поэта" эмиграции, выдал скандальную статью "В защиту Ходасевича" – в защиту от непосильного для этого "второстепенного поэта" сближения с поэтом "Божьей милостью" Блоком. Но репутация продолжала существовать, непрочная и колеблющаяся, постоянно подвергаемая сомнению, и сохранилось воспоминание (редактора парижского "Возрождения" Ю. Семёнова) о том, как в 1937 г. в Риме Вячеслав Иванов на вопрос Мережковского: "А кто, по-вашему, у нас теперь после Блока подлинный русский поэт, просто поэт?" – ответил: "Ходасевич".
В критических разговорах о Ходасевиче всегда шла речь о его традиционализме и "классицизме". В то же самое время чуткие критики признавали его поэтом не просто современным, но современнейшим – "самым глубоким современником наших последних десяти лет" (Вейдле); отмерим эти десять лет от статьи Вейдле 1928 г., чтобы представить себе, в каких исторических рамках формировалось это качество современности поэзии Ходасевича. Как отчеканит Вейдле в той же статье, "Ходасевич как поэт выношен войною и рождён в дни революции".
Последних десяти лет… Зинаида Гиппиус ещё точнее, ближе, острее считала время, когда писала о поэте, "принадлежащем нашему часу; и даже, главным образом, узкой и тайной остроте этого часа". Сам Ходасевич мерил свою поэзию более крупной категорией века – подобно таким поэтам прошлого, как Боратынский и Тютчев, а из современников Ходасевича – Мандельштам. В поэзию этих творцов век входит на правах особого рода лица, героя, в соизмеримый контакт с которым вступает поэт. Век – это мера той большой, исторической современности, до выражения которой вырастает поэт.
Ходасевич, "поэт-потомок" (титул, каким его наградил один из критиков, Ю. Айхенвальд), чувствовал себя заброшенным "в новый век" и говорил об этом в одном из поздних стихотворений ("Скала", 1927):
Быть может, умер я, быть может, -
Заброшен в новый век…