Сама по себе душа-Психея в стихах Ходасевича той же осени 21–го года приобретает жгуче-химические, разъедающие черты и свойства, как в знаменитой "Пробочке": душа не крылатая, а ядовитая. Вячеслав Иванов по прочтении "Тяжёлой Лиры" писал её автору (12 января 1925) о выполняемом им в поэзии "пас-калевском задании", определяя его как "синтез de l'Ange et de la charogne как изображение человека". Этот "дуализм лирического пафоса" (как названо это в том же письме Иванова) в стихотворении о двух автомобилях-ангелах даёт картину новой современности, картину, наследующую, но и сдвигающую, "паскалевское задание" и бодлеровский синтез. То же – в душе и в мире, "изображение человека" и картина мира. Лирический дуализм, паскалевское задание и бодлеровский синтез приобретают признаки и атрибуты новой технической современности. В более позднем стихотворении, уже написанном в "европейской ночи" (в феврале 1923) и обращённом к европейскому человечеству, развивается эта технически-апокалиптическая поэтика. Стихотворение – о демонизме скрытых сил, движущих современностью, и о её пронизанности разного рода незримыми "икс-лучами", как пронизано существо человека и мозг его разъят сквозь него проходящими радиоголосами:
Встаю расслабленный с постели.
Не с Богом бился я в ночи…
В нынешней европейской ночи, в отличие от той библейской; эта отрицательная отсылка к вечному прообразу (как и скрытая, отрицательная также, отсылка к Благовещенью в петербургском "Автомобиле") ориентирует сегодняшнее лирическое событие на карте большой истории. В том-то и дело, что не с Богом бился, а слушал радио. Вновь и здесь вспомнишь слово Гиппиус об узкой и тайной остроте нашего часа, доступной этому поэту. От "часа" он восходит к "веку": стихотворение завершается возгласом к европейскому человечеству, в котором не зря исследователь находит отзвук блоковского О, если б знали, дети, вы…, потому что здесь, в европейском цикле, пришёл срок Ходасевичу запечатлеть "холод и мрак наставших дней" (и этот путь поэта был если не начат, то ощутимо оформлен чертами новой поэтики в "Автомобиле"):
О, если бы вы знали сами,
Европы тёмные сыны,
Какими вы ещё лучами
Неощутимо пронзены!
За семь лет до стихотворения "Автомобиль", в самый канун европейской войны и прихода настоящего двадцатого века, Ходасевич писал в статье "Игорь Северянин и футуризм" (апрель – май 1914) о том, что автомобили и аэропланы в стихах Северянина – это знаки "дурной современности", "такие же внешние, несущественные признаки нашего века, как фижмы и парики – века XVIII"; только в глазах кондитеров на конфетных коробках, продолжал Ходасевич, "XVIII век есть век париков и фижм. Для поэтов он – век революции" (1, 437). Теперь и в поэзию Ходасевича тоже въехал автомобиль, высвечивая своими огнями реальность нового века, который тоже – век революции.
Завершающее четверостишие "Автомобиля" – это смена прежнего образа мира новым и небывалым. Здесь мир стоял, простой и целый… Это только что здесь стоял классический мир, и вот его нет, в образе мира зияют пробелы, выжженные пустоты, чёрные дыры в образе мира, и поэзия ищет свой язык выражения этих фундаментальных нарушений и деформаций в картине мира. Время снова вышло из суставов, и стих Ходасевича принимает в себя его вывих. Вывихивая каждую строку – так он вспоминал свой стих как раз эпохи "Тяжёлой Лиры".
Но вот по свежему следу этой книги Юрий Тынянов в боевой статье "Промежуток" (1924) заявил о своей сознательной недооценке Ходасевича как современного поэта. "В стих, "завещанный веками", плохо укладываются сегодняшние смыслы". Между тем Тынянов этим тезисом очень точно формулировал, хотя и отрицательным образом, проблему и цель Ходасевича. В стих, завещанный веками, уложить сегодняшние смыслы – по этому острию он ходил. "Уложить" те смыслы, которым он глядел всё более прямо в лицо, но не хотел им подчиниться как поэт. "Его стих нейтрализуется стиховой культурой XIX века", – заключал Тынянов. Не замеченный Тыняновым "Автомобиль" мог быть ответом ему поэта – мог быть ответом и подтверждением тыняновского же замечания тут же рядом, отнесённого также им к Ходасевичу; "Я говорю не о новом метре самом по себе. Метр может быть нов, а стих стар. Я говорю о той новизне взаимодействия всех сторон стиха, которая рождает новый стиховой смысл".
О Ходасевиче критик мог бы сказать, напротив, что метр может быть стар, а стих нов. Таков ямб Ходасевича, ставший у него не только размером – мироощущением (замечание В. Б. Мику-шевича в устном выступлении конца 1980–х гг.). Ямб не нейтрализует, по Тынянову, "сегодняшние смыслы" – он призван над ними возобладать. Он как старый метр принимает в себя новый исторический материал и порождает в "Автомобиле" внутри себя ту самую "новизну взаимодействия всех сторон стиха", которой хочет Тынянов. Он не нейтрализует те современные изломы и деформации переломившейся истории, какими зияет завершающее четверостишие "Автомобиля", но обостряет их энергией преодоления – преодоления современности ямбом, какое – преодоление – было главным пунктом эстетики Ходасевича. Как бы от пролитых кислот – прослушаем эту строку, ведь стих почти гротескный от этого применения тютчевского как бы как знака высокой старинной поэтики к химической и технической метафоре века. Словно какой-то юродивый контрапункт поэтики Ходасевича, его современности и его классицизма. Но так рождается самый чистый и самый сильный Ходасевич – здесь, в заключительных строках петербургского стихотворения 1921 г.
В ранних статьях Ходасевич-критик отмечал дурную современность Игоря Северянина и одновременно – отношение к классической традиции как к "надёжной крепости", в которой можно отсидеться от современности, у своего друга Бориса Садовского. Оба эти случая он для себя отклонял. "Но многие чувства современного человека требуют и современных способов выражения", – писал он по поводу Садовского (1, 417). По этой части современных способов выражения чувств современного человека этот "поэт-потомок" или даже поэт-реставратор, как его называли тоже, открывал своё единственное в окружавшей его поэзии.
Есть вещи у Ходасевича, и впрямь не укладывающиеся ни во что, "завещанное веками". "Автомобиля" Тынянов у Ходасевича не заметил, миниатюру "Перешагни, перескочи…" заметил и в той же статье "Промежуток" интересно писал о ней, что это "почти розановская записка, с бормочущими домашними рифмами, неожиданно короткая – как бы внезапное вторжение записной книжки в классную комнату высокой лирики". А недавно В. Б. Микушевич в упомянутом выступлении сказал об этом стихотворении, что оно написано современником "Чёрного квадрата". Две столь далёкие, даже полярные, ассоциации, но обе с ультраявлениями самого острого современного искусства ХХ века. В чём смелая новизна этой стиховой вещи, как сказал бы Тынянов? В том перебое, срыве на середине (чуть сдвинутой), на пятом стихе, какой – перебой – и составляет всю её соль. Но в чём этот срыв, его экзистенциальное наполнение, внутренний драматизм? Подход Тынянова игнорирует это внутреннее наполнение, игнорирует как бы текст этой "розановской записки", её смысловой состав – отсюда досадная недостаточность остроумной тыняновской характеристики. И отсюда его заключение, что это стихотворение Ходасевича "выпадает из его канона". Но тема стихотворения – главная тема всего Ходасевича – порыв и прорыв, и центральное ударное слово в тексте стихотворения – Но вырвись… И сюжетная драма стихотворения – во внезапном, шоковом превращении стремительно нарастающего порыва в розановскую записку, в срыве порыва (переходящего уже как будто в полёт), что составляет интимную тему лирики Ходасевича. В то же время розановская записка не устраняет порыва, но только ставит его в безвыходно-перебойное отношение к условиям человеческого существования.
Да, "Перешагни, перескочи…" – ни на что не похожее стихотворение и в поэзии Ходасевича, и во всей русской лирике. Стихотворение "бескрылого гения" (как и "Автомобиль", с его сильным мотивом крыльев, но отчуждённых от поэта, и их неблагой крылатости). Есть такие стихотворения-уникумы (таков, например, "Недоносок" у Боратынского – и ведь тоже об ограниченной крылатости и о срыве полёта). Только никак не отступление это от ходасевичева "канона" (если такой за ним признать), а скорее его острый максимум, радикальное проявление его тематики и его поэтики. Стихотворение, собственно, на вечную лирическую тему, но воспринимаемое и переживаемое как повышенно современное: "чувства современного человека" здесь нашли в своём роде единственные "современные способы выражения".
Есть у поэта и автоописание, авторисунок, автопортрет подобных способов выражения и своей поэтики:
Трепещущим, колючим током
С раздвоенного острия
Бежит – и на листе широком
Отображаюсь… нет, не я: