Миниатюра Батюшкова была написана на пороге его безумия, одним из мотивов которого стало переживание вопроса о времени и вечности. "Он решительно не мог переваривать вопроса о времени. "Что такое часы? – обыкновенно спрашивал он и при этом прибавлял: – Вечность!"". Это переданное доктором Антоном Дитрихом изречение больного Батюшкова, записанное за ним в 1828 г., имело литературную историю, собранную Т. Г. Цявловской по французским источникам: пересказанная m-me Necker в конце XVIII в. притча о приговорённом в тюрьме, который спрашивает: "Quelle heure est-il? – on lui re-pond: – L'eternite". Молодой Пушкин тот же вопрос переносил в ад: "Который час, спрашивают адских теней – вечность" – и, по предположению Т. Г. Цявловской, хотел его ввести в ту поэму, где играют в аду, чтоб только вечность проводить. Но, конечно, недаром, имея литературную родословную, изречение Батюшкова закреплено за ним в нашей памяти (чему способствовало стихотворение Мандельштама) как слово-эпилог его драгоценной для нас судьбы, поэтической и человеческой. И в том экзистенциальном, "эктропическом" (термин В. Н. Топорова) пространстве поэзии, в котором она объединяется с жизнью поэта в некий "единый текст", безумное слово больного Батюшкова откликается его примиряющей миниатюре, обнаруживая в гармоническом звучании слова "вечность" на её окончании трагическую иронию, поскольку сам поэт, произнеся гармонически это слово, тут же выпал из времени в такую вечность, какую воистину не избежать назвать "бессмысленной". (Понятие "эктропиче-ского" пространства может пригодиться и чтобы сложнее расслышать необычный для Боратынского и поражающе бодрый и устремлённый в будущее тон непреднамеренно и неосознанно (напротив! – настроенного на новую жизнь) предсмертного "Пироскафа" в единстве с ожидавшей поэта в Италии смертью, "навстречу которой он плыл"; в этом едином контексте судьбы и поэзии "силой глубинного смыслового противотечения" радостное поэтическое событие плавания из Марселя в "Элизий земной" обращалось в "плавание из времени в вечность". Перемещённое в такое общее пространство поэзии и судьбы, предпоследнее стихотворение Боратынского скрывало в себе трагический парадокс, подобный тому, что в себе заключала и гармоническая "вечность" в предкатастрофной миниатюре Батюшкова).
Излагая понятие вечности в энциклопедической статье, Владимир Соловьёв разделял два его "совершенно различных смысла": 1) смысл безусловный – вечность как атрибут абсолютного существа и 2) смысл условный – как "бесконечное продолжение или повторение данного бытия во времени". В этом условном смысле и представляется вечность природы, поскольку "никто из смертных никогда не видал исчезновения таких предметов, как земля, небо, океан". Тот и другой варианты условной вечности ("бесконечное продолжение или повторение") нашли себе представления-соответствия у Достоевского: это раскольниковская вечная жизнь "на аршине пространства" ("…и оставаться так, стоя на аршине пространства, всю жизнь, тысячу лет, вечность" – 6, 123; вечность здесь синоним бессрочного срока – ". только бы жить, жить и жить!") и "скучища неприличнейшая" чортовой космогонии в "Карамазовых" – бесконечное повторение одной и той же земли и того же её развития "всё в одном и том же виде, до чёрточки" (15, 79), что соответствует, по Соловьёву, представлению вечности мира в различных философских системах "(напр., у стоиков)" как "повторения в бесчисленных циклах одного и того же космогонического и исторического содержания". Иной, безусловный образ вечности дан христианством, а ранее предсказан Платоном, учившим о времени как рождённой субстанции (рождённой вместе с небом и космосом; далее в этом порядке рождений является и человек), в отличие от вечного, нерождённого первообраза; время у Платона – "некое движущееся подобие вечности", "подражание вечности" ("Тимей", 37d-39с). Христианский трансцензус – евангельская вода в эпизоде встречи с самарянкой – трансцензус воды колодезной в живую воду, пьющий которую "не будет жаждать вовек", источник земной, преобращённый в "источник воды, текущей в жизнь вечную" (Ин. 4, 14).
По отношению к этому безусловному пониманию и стоит парадокс бессмысленной вечности. По отношению к "идее, которую понять нельзя", как идее "чего-то огромного, огромного", против которой и "вместо всего этого" Свидригайлов у Достоевского выставляет всего одну комнатку вроде деревенской бани с пауками (6, 221). Комнатка-баня вместо идеи, такой идеи, которую понять нельзя. Тоже образ бессмысленной вечности как параллель изречению Недоноска. Ещё параллель, уже поминавшаяся, – пушкинская игра в аду. А только б вечность проводить – каламбур, построенный на несовместимости, философской раз-нопланности, невзаимозаменяемости и в то же время неустранимой внутренней связанности понятий времени и вечности; здесь происходит "адское" их совмещение. "Время не пусто, не есть "суета сует" Экклезиаста, но полно вечностью, бесконечно приближается к ней, (…) и однако же модально, по образу бытия, с ней не отождествляясь". В адском пушкинском каламбуре – пустая вечность, протекающая впустую, как протекает впустую время. Можно сослаться здесь на замечание М. М. Бахтина (в неопубликованной рукописи к работе о романе воспитания конца 1930–х годов), относящееся к "Улиссу": "Джойс доказал, что один пустой день действительно равен пустой вечности" (Архив Бахтина). По-христиански (цитированные выше слова о. С. Булгакова) вечность есть смысл и цель, наполнение протекания времени. По отношению к этому пониманию бессмысленная вечность есть логический парадокс. Однако, мы видим, в поэзии он получает всё новые воплощения как парадокс небеспочвенный. Здесь надо нам вернуться к "Недоноску".