Об объявленной им бессмысленной вечности как собственной участи спросим – где, так сказать, она локализована? Ибо образ вечности как сущности вневременной в поэзии, как можно было видеть уже в приведённых примерах, тяготеет к пространственным представлениям. Скажем, в почти "Недоноску" синхронном стихотворении Боратынского "Запустение", 1834 (о котором Иосиф Бродский сказал, что это лучшее русское стихотворение), благодатная несрочная весна локализована в "стране", куда сошел дух умершего отца, – в Элизии. Напротив, пушкинская бессмысленная вечность локализована в аду. Странная вечность духа-Недоноска – не райская и не адская, локализованная в промежуточном, смешанном из признаков обеих сфер-миров пространстве, описание которого напоминает народно-православные представления о месте загробных испытаний души – мытарств. "Пространственная зона этих испытаний – между землёй и небом, где действуют "духи злобы поднебесные" (Ефес. 6, 12)…" В церковном учении о мытарствах они имеют название воздушных мытарств; в многочисленных примерах из богослужебных книг, приводимых Святителем Игнатием Брянчанино-вым, говорится о трудностях посмертного шествия души через воздушное пространство от покинутой земли к чаемым небесным вратам, трудностях вследствие невозможности избежать на этом пути "истязаний" души, проверки её на грехи. Испытанием воздушных мытарств сюжет именуется в "Житии и терпении" преподобного Авраамия Смоленского (XIII век), исследованном Г. П. Федотовым и В. Н. Топоровым; тема эта здесь развивается в связке с темами разлучения души с телом, с одной стороны, и Страшного суда – с другой, образуя с ними вместе единый сюжет; сообщается в "Житии", что это были не только преимущественные темы проповедования преподобного, но и двух икон, им написанных: "Написа же дв± икон±: едину Страшный судъ втораго пришествиа, а другую испытание въздуш-ныхъ мытарьствъ, их же вс±мъ н±сть изб±жати, яко же вели-кый Иоанъ Златаустъ учить…" О том, какое зримое воплощение могла получить эта тема, говорит описание и даже воспроизведение (но технически очень несовершенное, мелкое, чёрно-белое и почти невозможное для рассмотрения) фронтисписа новгородской Фроловской псалтири XIV в. в книге Б. А. Рыбакова: изображается воздушная зона, в которой мечутся "души-птицы", которым предстоят воздушные мытарства (даётся отсылка к учению Авраамия Смоленского) в виде расставленных на пути их движения вверх препятствий "вроде силков". Как в литературном, так и особенно в живописном выражении, замечает В. Н. Топоров, "образ принадлежит к числу нечастых и, безусловно, специфичных", отличающихся притом "полуфольклорной" окраской. Генеалогию темы исследователь возводит к вариантам гностического учения, отразившимся в русских духовных стихах о "Голубиной" (Глубинной) книге, в свою очередь воздействовавших на учение Авраамия Смоленского, что и стало предметом прижизненного гонения преподобного с обвинением в ереси (с таким составом обвинения – "глубинныя книгы почитаетъ"), а историка русской святости в ХХ веке побудило назвать его "страстотерпцем православного гнозиса". Зарождение идеи мытарств в идейной среде гностицизма подтверждается более ранними специальными изучениями: "В своей монографии о происхождении гностицизма Анц (…) справедливо указывает на первостепенное значение гностических представлений о мытарствах, через которые проходит душа усопшего: гнозис сообщает формулы и заклинания, дающие душе свободный пропуск в сферу блаженства". Однако учение о мытарствах перешло в восточное христианство и закрепилось в православии в качестве учения церковного.
Тему стихотворения Боратынского нельзя определить как тему мытарств: в полях небесных мечется не умершая душа, а её неопределённый alter ego, бедный дух, имеющий к погибшему на земле недоноску неясное, но безусловно личное отношение. Н. Н. Мазур рассмотрела "фольклорный субстрат" сюжета "Недоноска", связанный "с комплексом народных поверий о детях, умерших при рождении или до крещения, в число которых включаются и недоноски". Кажется очевидным, что с этим комплексом поверий органически слито в предполагаемом неопределённо широком генетическом контексте-подтексте стихотворения и несомненно бывшее знакомым поэту (в том числе как отражённое в православном богослужении) и также "полуфольклорно" окрашенное представление о мытарствах души. В очень сложно пре-вращённом виде оно отражается как в лирическом сюжете, так и, особенно, в образе пространства "Недоноска". По поводу способа использования фольклорных материалов поэтом Н. Н. Мазур к месту приводит из письма Боратынского И. В. Киреевскому от июня 1832 г., где он высказывал недовольство пушкинской "Сказкой о царе Салтане" как "совершенно русской сказкой", не обнаруживающей достаточно смелого преобразования материалов народной поэзии собственным вымыслом поэта: "Материалы поэтические иначе нельзя собрать в одно целое, как через поэтический вымысел, соответственный их духу и по возможности все их обнимающий".
Кажется, в самом деле можно видеть в этом высказывании поэта путь к объяснению источников и ключей, питавших самое смелое и самое странное произведение его "поэтического вымысла". "Недоносок" неуследимо почти "собрал в одно целое" очень многое из весьма обширного контекста "материалов поэтических" не только народной поэзии, но и литературы не только национальной, а также и философской мысли, в который он уходит корнями, и, как узнаём мы от Достоевского, воздействовал на развивающуюся жизнь контекста далее. Поэтому, как и об отражении "Недоноска" в "Идиоте", и о других возникающих в ходе нашего размышления сближениях и "подтекстах" можно сказать, что это сближения через контекст, и в них "важнее не степень подобия, близости, а глубина их, отсылающая к общей или подобной типологически исходной ситуации".
Ещё одно сближение – не прямое, а косвенное, но относящееся к тому же контексту. Если вернуться к мытарствам: Не задержусь в вратах мытарств – когда-то пророчил путь своей поэтической души Державин (а мы увидим сейчас, что то же могла бы сказать и душа поэта Гёте в стихотворении Боратынского "На смерть Гёте"). А душа-недоносок – наверное, можно сказать, что она задержалась в вратах мытарств как в своей бессмысленной вечности. Задержалась навечно как навечно невоплощённая. Притом вопрос, как уже было сказано, – кто остался невоплощённым, – душа (земной недоносок) или же дух (его двойник-представитель "в полях небесных")?
В вышеназванной статье Вадим Ляпунов поставил в параллель Недоноску Гомункула из второго акта второй части "Фауста" и предположил в этой теме поэмы Гёте один из источников стихотворения Боратынского. Гомункул, искусственно порождённый в колбе новейшим алхимиком Вагнером при скрытом участии Мефистофеля, жаждет человеческого воплощения – разбить стекло и "родиться на свет". Он характеризован как существо, обладающее разумом и духовными свойствами, но не имеющее "веса":
Bis jetzt gibt ihm das Glas allein Gewicht
Doch war' er gern zunachst verkorperlicht.
В переводе Н. А. Холодковского:
Теперь ему стекло лишь вес даёт:
Он воплощенья истинного ждёт.