Однако – и в этом наш сюжет в настоящей статье – именно в собственно боратынском, остром, необезвреженном и никому тогда не известном подлиннике строка чудесным образом резонировала в дальнейшем движении нашей литературы.
Нижеприводимые наблюдения следуют руслу, открытому одним замечанием И. Л. Альми: "путь Недоноска" вёл "к миру Достоевского".
Но что такое – "путь Недоноска"? Путь "Недоноска" в русской литературе? Если по части связей стихотворения с русской поэзией до него, с Батюшковым или с "Бесами" Пушкина, т. е. связей-источников, есть основательная новейшая работа Н. Н. Мазур, то пути от "Недоноска" вперёд, в литературу будущую, нам ещё почти неизвестны. Между тем ему есть поражающий отзвук в будущем тексте нашей литературы, при этом в прозе, а не в поэзии – в самом деле в мире Достоевского.
Обречённый на раннюю смерть Ипполит в "Идиоте" предъявляет обвинение природе как "тёмной, наглой и бессмысленно-вечной силе".
Вот такое невольное, невозможное цитирование русским романистом русского поэта; оно взывает к нашему пониманию. Ассимилирующая, резонирующая способность художника Достоевского была, вообще говоря, исключительной. Достоевский, как замечательно сказал о нём А. Л. Бем, "может быть, и сам того не сознавая", постоянно бывал "во власти литературных припоминаний"; творческий анамнезис был его писательским методом. Природа этих припоминаний – сам того не сознавая! – ещё неясный вопрос для теории творчества (может быть, и предназначенный оставаться неясным). Припоминаний, кстати это будет сразу заметить, из поэзии не в меньшей степени, чем из прозы: проза Достоевского особенным, можно сказать, интимным образом связана с русской поэзией, и поэтому тема книги И. Л. Альми "Романы Ф. М. Достоевского и поэзия" (Л., 1986) обоснована так, как не была бы она обоснована, если бы мы захотели, допустим, на подобную тему написать о Льве Толстом. "Поэзия Достоевского" – этим словом открывалась книга Л. В. Пумпянского "Достоевский и античность" – и так повсеместно в тексте книги и по особому праву (на фоне прочей русской прозы) творчество Достоевского здесь именуется.
Но в нашем случае не могло быть осознанного цитирования. Имя Боратынского вообще ни разу у Достоевского не упоминается, и какие-либо реакции писателя на его поэзию неизвестны. Достоевский если и мог читать стихотворение в сборнике "Сумерки", то как раз той самой последней строки он бы там не нашёл. Нам ничего не остаётся, как допустить независимую перекличку-совпадение высказывания Ипполита с оставшимся неслышным для читателей XIX века восклицанием лирического героя стихотворения Боратынского. Но, как и во многих подобных случаях, значительность такого яркого совпадения-переклички от этого лишь повышается, поскольку случай этот ставит вопрос о движении смысла в общем пространстве литературы (смысла, собственно говоря, идейного, философского, но такого философского, какой литература содержит в самой себе) – и тем самым вопрос о некоей объективной, сверхличной литературной памяти, в которой и совершается сохранение и передача (трансляция) такого смысла. Наверное, можно сказать, что она совершается в "резонантном пространстве литературы" – понятие, введённое В. Н. Топоровым, в обоснование его ссылающимся на тот общий факт бытия, что "существованья ткань сквозная по самой своей идее резонантна и порождает повторения-подобия, сколь бы различно ни воспроизводили они их, держится на них. Потому и соотносимые с этой основой бытия тексты, сами являющиеся подобиями (не важно, усиленными или ослабленными), тоже резонантны…"
В резонантном пространстве русской литературы и возникает отзвук текста-подобия в романе Достоевского скрывшемуся от читателей последнему слову стихотворения Боратынского. Во всяком случае очевидно, что просто признать случайным это повторение в тексте русской литературы столь выразительного словесного и смыслового блока – нельзя никак.
Можно также к объяснению этого ещё не объяснённого теорией феномена привести замечание М. М. Бахтина о "культурно-исторической "телепатии"": "Культурно-историческая "телепатия", т. е. передача и воспроизведение через пространства и времена очень сложных мыслительных и художественных комплексов (органических единств философской и/или художественной мысли) без всякого уследимого реального контакта. Кончик, краюшек такого органического единства достаточен, чтобы развернуть и воспроизвести сложное органическое целое, поскольку в этом ничтожном клочке сохраняются потенции целого и лазейки структуры (кусочек гидры, из которого развивается целая гидра и др.). Наше мышление слишком ещё проникнуто механицизмом. Угадывание Достоевским менипповой сатиры, "Симплициссимуса"".
"Кончик, краюшек" очень сложного "мыслительного и художественного комплекса", кажется, и позволяет нам ухватить замеченное сближение эпитетов в текстах двух достаточно удалённых одно от другого произведений русской литературы – русской лирики и русского романа. Ухватить, чтобы развернуть наблюдение "через пространства и времена" и за пределы пролегшего между этими текстами тридцатислишнимлетия, и за пределы даже русской литературы.
Но – возвращаясь к нашему парадоксу у того и другого поэта – такого точечного текстуального совпадения ещё мало; виртуальная связь с "Недоноском" поддержана в "Идиоте" не только сходством мотивов и близостью ситуации, но и прямо другими ключевыми словами. Отбыл он без бытия – разве это не Ипполит, не на это ли бунт его – что умирает, не живши? Но главное – это прямое грубое слово, каким он себя называет – "выкидыш": "…вот даже эта крошечная мушка, которая жужжит теперь около меня в солнечном луче, и та даже во всём этом пире и хоре участница, место знает своё, любит его и счастлива, а я один выкидыш…" (8, 343) После князь повторит уже от себя и про себя: "И у всего свой путь, и всё знает свой путь, с песнью отходит и с песнью приходит; один он ничего не знает, (…) всему чужой и выкидыш" (8, 352).
"Бессмысленно-вечная сила" и "выкидыш": два таких сближения образуют уже достаточно убедительный смысловой контекст, которым связаны роман Достоевского со стихотворением Боратынского; этот контекст и надо выявить или хотя бы только наметить.