В русской философской критике это, кажется, было впервые – такое переосмысление сил в конфликте поэмы и открытое положительное утверждение стороны и позиции инквизитора. "Отец Флоренский явно вступает на путь Великого Инквизитора", – тогда же откликнулся Н. А. Бердяев. В фигуре инквизитора соединялись религиозное и политическое; на сторону антагониста субъективного "Христа" Достоевского Флоренский встал в защиту объективного принципа Церкви, политические же аспекты также сквозили в его полемике с Хомяковым (осуждение его славянофильского политического либерализма), вызвав не-доумённую реакцию Вяч. Иванова (в письме ему 12 июля 1917 г.): "Политическая часть Вашей парадоксальной статьи о Хомякове ставит меня прямо в тупик". "На путь великого инквизитора" Флоренский встанет в своей тюремной записке 1933 г. о будущем государственном устройстве страны (уже СССР), к этому моменту уже признав себя на следствии главой "национал-фашистского центра"; судить по этой записке о политическом мировоззрении автора можно с поправкой на обстоятельства её возникновения, тем не менее контуры ситуации "Великого инквизитора" проступают в ярко развёрнутых в ней описаниях соотношения стоящего над обществом героя "воли" и населения, которому нужен "отдых". Воистину великий инквизитор показал язык Достоевскому в тоталитарном тюремном проекте Флоренского.
Ещё раз по этому случаю вспомним Леонтьева, романтически страдавшего в конце своего XIX столетия от недостатка ярких личностей, ярких в добре или зле и представлявшихся ему наподобие героев Шекспира. "Великий вождь, могучий диктатор", писал он с определённой надеждой, может явиться "только на почве социализма". В будущем веке вожди на этой почве явились, но что бы сказал футуролог-романтик, когда бы увидел этих людей и дела их воочию… "Человеческий материал" и "великий вождь" – так видел он будущие структуры и ставку свою на вождя и диктатора понимал как ставку на красоту, надеясь на эстетическую компенсацию, какую явят будущему человечеству несколько ярких фигур, пусть тиранов, за счёт "материала".
Вождь и масса – это строение будущих в скором времени тоталитарных обществ было открыто в антиантиутопии Достоевского. Народ, превратившийся в безразличную, безразмерную, бесструктурную, атомарно-слитную массу – в ХХ веке кто только не говорил о появлении на арене истории этой новой решающей единицы. Пушкинские "двуногих тварей миллионы" лишь в истории нового века сполна оформились на исторической сцене. "Народ превратился в массу, и это необратимо" – описывал в Германии в начале 1930–х годов и гитлеровской эпохи Романо Гвардини ситуацию поэмы Ивана Карамазова – Достоевского. Одновременно в те же годы в двух центрах неслыханно новых "хронических жестокостей", по Леонтьеву, воспроизводили в мысли своей по-новому, но по-разному, ситуацию "Великого инквизитора" два христианских философа века – Павел Флоренский и Романо Гвардини. Оба дали христианскую критику поэмы, и у обоих эта критика состояла в повороте внимания к позиции инквизитора и её защите от автора, Достоевского. Но пафос этой защиты у Гвардини был свой, и весьма отличный.
В те же самые годы было произнесено слово о "восстании масс" как о содержании новой эпохи (Ортега-и–Гассет, 1930). Гвардини заговорил о том же, но иначе, и его пересмотр фигуры инквизитора у Достоевского был пересмотром господствующего на высотах культуры отношения к новому "человеку массы". В инквизиторе Достоевского он нашел реального гуманиста: "Он признаёт человека таким, каков тот на самом деле. Он исходит из того, с чего начинается вся и всякая любовь: христианство апеллирует к реальному человеку, а не к тому, каким ему надлежало бы быть. У Великого инквизитора достаточно терпения". Если Флоренский, можно сказать, ужесточал ситуацию выбора, вставая, по либеральной оценке Бердяева, "на путь Великого инквизитора", то Гвардини смягчал ситуацию демократическим выбором, принимая сторону обыкновенного человека массы как нуждающегося в христианском "терпении", оправдании и спасении. Оба критика поэмы в ХХ веке – не только христианские мыслители, оба – священники, православный и католический, оба судят от имени Церкви. И от имени её "как конкретно-исторического воплощения христианского начала" Гвардини не только принял, но прямо повторил аргумент великого инквизитора: "По самой сути своей это – Церковь всех, а не только из-бранных". Он и в дальнейшие годы положит силы на сочувственное понимание нового человека массы и его религиозно-философскую реабилитацию (в своей главной книге, уже после второй всеобщей войны, – "Конец Нового времени", 1950).
"Ecce homo" – в те же 30–е годы назовёт свою статью (1937) Георгий Федотов, говоря в ней о "человеческой драме истории". Можно эти слова считать и формулой непреходящего содержания поэмы "Великий инквизитор", остающейся перед нами открытым текстом. Непреходяще же современным центром этого содержания остаётся сформулированный героем поэмы вопрос о вечных неразрешимых исторических противоречиях человеческой природы; история упирается в человека и человеческую природу, историософия в антропологию. Литературный сюжет не имеет исторического конца ("до Нового Иерусалима, разумеется" – вспомним Раскольникова).
2001, 2004
"О бессмысленная вечность!"
От "Недоноска" к "Идиоту"
Как заметит читатель русской поэзии, тему этой статье дала заключительная строка стихотворения Боратынского "Недоносок" (1835). Завершающее ударное место стихотворения, его pointe, которое – надо это отметить сразу, – стало камнем преткновения в цензурной истории стихотворения, – по причине, конечно, заключённого здесь вызывающего парадокса, усиленного завершающим положением строки как последнего слова стихотворения.
В тягость роскошь мне твоя,
О бессмысленная вечность!
В первой публикации в "Московском Наблюдателе", 1835, ч. I, с. 526–528, оба эти последние стиха просто отсутствуют, открытым образом оставляя стихотворение оборванным с двумя повисшими рифмами, – таким образом, завершая стихотворение пустотой, зиянием. При повторной авторской публикации "Недоноска" в книге "Сумерки" (1842) в копии, представленной в цензуру, в последнем стихе "цензор (Флёров) зачеркнул весьма энергично слово "бессмысленная", и Боратынский принуждён был написать сверху:
В тягость твой простор, о вечность!"
Такой была непосредственная реакция цензора на парадокс.
Другой комментарий описывает её подробнее: "слово "бессмысленная" взято в скобки и зачёркнуто".
С таким обезвреженным вариантом последней строки "Недоносок" был напечатан в "Сумерках" и затем во всех изданиях Боратынского вплоть до 1914 г., когда настоящая авторская редакция была восстановлена М. Л. Гофманом по цензурному экземпляру.