История и поэзия с двух сторон ведут к вопросу об историзме литературы, поэзии ("Об историзме Ахматовой", 1988). Поэзия "историчнее" различных идеологий: они идеологизируют "шумы времени", тогда как "верность времени (а через него и "историческому")" у поэта, "вопреки распространённому заблуждению, не в чрезвычайном внимании к нему самому, не в попытках непременно угадать его высшие смыслы, не в изощрённой рефлексии по поводу времени, но в таком органическом и полном слиянии с ним, когда оно, по крайней мере на уровне сознания, становится неразличимым и не отделимым от Я поэта…" Оттого роман и лирика в XIX веке – историчнейшие источники по русской жизни, превосходящие "собственно исторические", ""объективные" документы эпохи". Историзм Ахматовой – в том, как её поэзия, уже ранняя, фиксирует даже не шумы времени, а "минимальные шорохи времени, о которых ещё не ведает сама история".
Переход к истории состоялся, когда время и пространство "из участников космологической драмы превратились в рамки" исторического процесса. Время и в особенности пространство – также самостоятельные темы большого топоровского текста-объёма. Понятия художественного времени и пространства сравнительно недавно возникли в литературной теории и поэтике – и возникли именно не как характеристики-рамки, но как внутренние силы того, что стало видеться как художественный мир, как интенсивные, не экстенсивные силы такого мира. По Топорову можно сказать, что они – сохраняющиеся внутри назревшего историзма искусства силы космологические; и Топоров рассматривает "чуткое и отзывчивое" пространство "Преступления и наказания" в связи с архаическими моделями и заключает: "Как и в космологической схеме мифопоэтических традиций, пространство и время не просто рамка (или пассивный фон), внутри которой развёртывается действие; они активны (и, следовательно, определяют поведение героя) и в этом смысле сопоставимы в известной степени с сюжетом". В художественном пространстве, более или менее, но сохраняется энергия пространства мифопоэтического, и оно возводится к основаниям более крупным. Речь идёт о способности человека строить пространство ("пространство созерцания") в сознании, которое само непространственно: "Это – поразительное приспособление сознания к внешнему миру" – цитирует автор Николая Гартмана, обращаясь от философа ХХ века к "феномену Батенькова", проведшего более двадцати лет в одиночной камере на пространстве в нескольких шагах (из поэмы Батенькова) и вынесшего из этого сверхчеловеческого опыта такие представления, предвещавшие будущие теоретические, в том числе поэтологические понятия, как "пространство мысли" и "пространства веры и упования" (определения в письмах Батенькова). Взгляни на лик холодный сей… – обращает на Батенькова исследователь строку Баратынского, и примеры подобного единения исследования с поэтическим словом, какие в его работах встречаются постоянно, очень в научном стиле В. Н. Топорова. По убеждению и по выбору в жизни он тщательный, строгий учёный, но у него всегда стихотворная строчка рядом с научным тезисом – не как украшение или же иллюстрация, но как точный по-своему аргумент. Стихотворная строчка, прописанная его особенным топоровским курсивом, чтобы она прозвучала. Когда же речь заходит об особенной петербургской историософии, то оказывается, что её "мастера" – "поэты по преимуществу", и имена поэтов – Пушкина, Аполлона Григорьева, Блока, Волошина, Гумилёва, Ахматовой, Мандельштама, Кушнера – действуют на правах таких "мастеров" в союзе с именами Карамзина, Георгия Федотова и Даниила Андреева, осуществляя в петербургском тексте "миссию вестничества".
Тема "пространство и текст" стоит на различениях внутри обоих понятий. "Усреднённо-нейтральному", экстенсивному, количественному, "профаническому" пространству противостоит представление об интенсивном, качественном и так или иначе индивидуализированном пространстве, которое соответствует "текстам "усиленного" типа" – мифопоэтическим, художественным, мистическим, – и которое автор работы "Пространство и текст" именует, перефразируя известное откровение Паскаля, "пространством Авраама, пространством Исаака, пространством Иакова, а не философов и учёных", в отличие от "геометризованного и абстрактного пространства современной науки". Также и это единение Топорова с Паскалем характеризует научно-поэтический стиль Владимира Николаевича.
Примечания к основному тексту – мы находим их в изобилии в каждой работе автора. К книге о петербургском тексте их более сотни – и мы вдруг вздрагиваем, прочитавши одно из них, очень короткое. В основном тексте сказано, что когда мы спускаемся "от метаистории к истории", от метафизического Петербурга к реально-историческому городу, перед нами "возникает евангельски-раскольниковский вопрос о цене крови" – в коротком же примечании сказано дополнительно, "что Россия – храм на крови" и что эта "цена крови в истории российской государственности" ещё не оплачена – "и что без этой оплаты благой России не быть".
Благой России… Космос – благое мироустройство, а "благое" – одно из главных слов в словаре Топорова, не только распространённых, но, можно сказать, любимых. Взгляд его словно ищет благое, и положительная установка в общем определяющая в его филологической оптике (как и по-человечески в жизни, по отношению к людям так было) – настолько, что можно бы счесть её благодушной или, скорее, прекраснодушной – если бы вдруг не столь суровые заключения, как только что приведённое. Но это шоковое примечание позволяет почувствовать топоровскую историософию, широко растворённую в корпусе его текстов, не специально по теме своей исторических.
При получении Солженицынской премии В. Н. сказал историософскую речь об итогах ХХ века, которые "вынуждают оглянуться на всю русскую историю" с тем, чтобы уяснить себе нас самих и понять, наконец, что с нами случилось в этом веке – что мы до сих пор понимаем слабо. Был май 1998–го, поворотный момент уже в постсоветской истории, и было чувство, что ещё одна возможность будет упущена. "А история не всегда склонна к долготерпению" – так закончил он эту речь. В его исторических размышлениях становились слышны профетические, сродни библейским, тона, как в этом высказывании о неоплаченной цене крови в нашей истории.
Как-то единственным топоровским образом установка на благое соединялась в его космосе с катастрофическим чувством (наша гуманитарная мысль, так он говорил, работает в условиях катастрофы), а русская святость соединялась с этой евангельски-раскольниковской ценою крови (евангельски-раскольниковской – каково определение, связавшее в мёртвый узел наше литературное и петербургское с вечным, но и с нашим неразрешённым – и разрешимым ли? – историческим), а то и другое с любовным вниманием к божьей коровке.
Солженицынскую премию, в отличие от Государственной, он принял. Владимир Николаевич принял её лично от Александра Исаевича. Если кто и жил не по лжи, то он. Не потому, что его призвал к тому Солженицын, а просто как русский гуманитарий. Мы недостаточно отдаем себе отчёт в том основном результате, который произвела советская история в русской истории. Этот результат – возникновение нового антропологического типа, который реально возник, – советского человека. Русского – не советского – человека в пережитое нами время было мало. Владимир Николаевич был такой человек в какой-то особенной, единственной концентрации, чистоте: сам человеческий внешний облик его выразительно говорил об этом. Он вёл свою борьбу на своём месте, и эта невызывающая борьба была в том, что он работал чисто, не сделав ни одной уступки порядку вещей. Ни одной! – что было почти невероятно.
Вот как он рассказывает (в предисловии, датированном 1 августа 1994) о том, как возникала книга о русской святости в конце 70–х годов, когда почувствовались изменения в состоянии умов и в воздухе времени: "В направлении этих изменений чувствовались знаки некоей промыслительности, и все эти отдельные и разные признаки перемен склублялись в нечто цельно-единое, порождая атмосферу ожидания и надежд. Старые и, как казалось, давно утратившие силу пророчества о конце эпохи торжествующего зла и о сроках освобождения от него всплывали из памяти и придавали этому ожиданию исполнения сроков особую напряжённость.