Разумеется, никаких надежд и даже отдалённых планов издать книгу здесь, в своём собственном доме, не было и не могло быть. Вопрос о некоем внутреннем компромиссе – придание теме той степени "обтекаемости", которая позволила бы сказать хотя бы нечто большее, чем дозволено, – не обсуждался автором даже наедине с самим собой: сама тема не позволяла идти на такие сделки".
Как написал Толстой, узнав о смерти Достоевского: "Опора какая-то отскочила…" и – "Я растерялся…" Я вспомнил эти слова, когда умер В. Н. Открытого учительства, подобного лот-мановскому или аверинцевскому, Топоров не осуществлял, но своим присутствием среди нас служил примером другого, средневекового типа учительства, о чём говорила на похоронах Т. М. Николаева, – "Смотри на меня". В. Н., конечно, так не говорил, но мы на него смотрели. Важно было, что можно с таким человеком сверяться. Было чувство, что есть опора нашим попыткам и нашим усилиям.
2005, 2006
Генетическая память литературы Феномен "литературного припоминания"
Определения, вынесенные в заглавие, – это попытки определения. Теория лишь сравнительно недавно навела свой взгляд на явление, широко встречающееся в литературной истории, но своей теории не имеющее. Речь идёт о странных сближениях более или менее удалённых друг от друга во времени и пространстве литературы произведений и текстов, сближениях, которые невозможно или трудно объяснить прямым влиянием текста на текст и сознательной целью писателя. Из нижеследующих примеров станет понятно, о чём идёт речь. Наша заметка и состоит из примеров-иллюстраций (частью пользуясь тем, о чём мы уже писали и печатали) и нескольких теоретических тезисов, которые мы хотим занять у трёх больших филологов ХХ века – М. М. Бахтина, В. Н. Топорова и А. Л. Бема.
У Бахтина одна из записей в черновых тетрадях к переработке книги о Достоевском: "Культурно-историческая "телепатия", т. е. передача и воспроизведение через пространства и времена очень сложных мыслительных и художественных комплексов (органических единств философской и (/) или художественной мысли без всякого уследимого реального контакта. Кончик, краюшек такого органического единства достаточен, чтобы развернуть и воспроизвести сложное органическое целое, поскольку в этом ничтожном клочке сохранились потенции целого и лазейки структуры (кусочек гидры, из которого развивается целая гидра и др.). Наше мышление слишком ещё проникнуто механицизмом. Угадывание Достоевским менипповой сатиры, Симплициссимуса".
Культурно-историческая телепатия. В. Н. Топоров нашёл другую метафору, другое уподобление из другого цикла наук для описания подобного, одноприродного явления – резонанс. Литература как "резонантное пространство", как эхо по-пушкински, не только в мире на всё откликающееся, но и по избирательному сродству во внутреннем мире литературы, и в этом пространстве литературы, в отличие от пушкинского стихотворения (Тебе ж нет отклика…), порождающее дальнейшие отклики. Это явление в литературе, по Топорову, заложено в структуре человеческого существования вообще: "существованья ткань сквозная по самой своей идее резонантна и порождает повторения-подобия (…) Потому и соотносимые с этой основой бытия тексты, сами являющиеся подобиями (неважно, усиленными или ослабленными), тоже резонантны, т. е. способны не только воспроизводить, но и усиливать смысл, преодолевать энтропиче-скую тенденцию".
Третий опорный пункт для возможной теории – наблюдения А. Л. Бема. Бем написал в начале 30–х гг. классическую статью – "Достоевский – гениальный читатель". Он писал о беспримерной творческой возбудимости Достоевского и назвал это свойством гениального читателя. Достоевский, как формулировал Бем, "может быть, и сам того не сознавая", постоянно бывал "во власти литературных припоминаний". Надо сказать, что в интересе к этому явлению Бем был пионером – хронологически его замечания предшествуют тезисам и Бахтина, и Топорова. По существу же все трое ищут разные ключевые понятия (заимствуя их из разных инонаучных сфер как метафоры, в том числе, и даже всего охотнее, из наук естественного цикла – не только резонанс и телепатия, но даже "гидра"), чтобы схватить и закрепить в понятии загадочное явление. В анализах Бема оно было понято как явление литературной памяти, но памяти особого рода – здесь важно, как он формулирует и какое слово столь удачно находит. Припоминание – не цитирование и не простое воспоминание, припоминание – платоновский термин. "Когда кто-нибудь смотрит на здешнюю красоту, припоминая при этом красоту истинную…" ("Федр", 249d) – т. е. за явлением припоминая идею. Бем видит такого писателя, как Достоевский, в особенном состоянии спонтанного и полуосознанного припоминания, в том состоянии, в какое Сократ в диалогах Платона погружал своих собеседников, открывая им, что знание есть припоминание того, что душа уже знает, не сознавая того, – как и Достоевский у Бема (может быть, и сам того не сознавая!!).
Литературное припоминание, по Бему, может быть конкретным процессом, близким к цитированию, но в таинственном существе своём это более сложный акт, здесь действует более сложная сила. Это поверх (или глубже) цитирования – припоминание образца, прототипа; в предельном случае это может быть "вековой прототип", по слову поэта, вспоминающего, конечно, Платона:
…Что мы на пиру в вековом прототипе,
На пире Платона во время чумы.
Цитировал ли Пушкин платоновский "Пир"? Нет, конечно, но вековой прототип он, можно сказать, цитировал. "Такого рода совпадения не единичны в истории литературы, но их причины лежат в неисследованных ещё областях психологии творчества и теории жанров", – заключает исследователь этого случая, называя его совпадением, но, наверное, он заслуживает более философски-весомого определения (ср. у Топорова – соотнесённость с "основой бытия" и направленность на преодоление энтропийной тенденции); но указание на причины, лежащие "в неисследованных ещё областях", безусловно верно. Пастернаковская строка подключается к вековому прототипу ровно через сто лет (1930) после пушкинского подключения, и применительно к теоретическому вопросу, которым мы здесь задаёмся, прямо можно сказать, что пастернаковская строка есть резонантное пространство огромной темы всей европейской литературы в предельном сокращении. Мы в вековом прототипе – но также в литературе мы постоянно среди прототипов более близких и частных, но отсылающих явно или тайно к более отдалённым и общим.
Таковы в новой русской литературе скрытые припоминания мотивов древней литературы. Установлено, что автор "Шинели" ориентировался (очевидно, осознанно) на прототип жития Акакия Синайского, которое знал по "Лествице" преп. Иоанна Лест-вичника, которую знал хорошо. Но вспоминал ли Гоголь также "худые ризы" из жития Феодосия Печерского, которое тоже, конечно, знал? "Одежа же его бе худа и сплатана". За неё над святым смеются, а суровая мать даже в юности бьёт.