А. Стивенс "Женщина в ванне"
– А я теперь порнографические картинки рисую.
– Вы?
– А вы что думали! Дама в рубашке пишет письмо! Дама в штанах нюхает розу! Дама без всего идёт в ванную, дама… а ну их к чёрту! Я вот за эту самую компанию сто франков и получил.
– Какая же это порнография!
– А что же это, по-вашему? Для эстетического наслаждения эти дамы рисуются? Так, старичкам на утешение! Леда Микеланджело не порнография, это произведение искусства. А дамы мои – игривый сюжетец.
– И что же, хорошо идут?
– Да куда лучше! Видели, сто франков за четыре штуки!
– Ну, а дамы-то красивы?
– По ихнему, значит, вкусу. Один заказчик мне выговор сделал, что у одной из моих дам шляпа была не модная – на ней одна только шляпа и была. Другой придрался, что таких штанов больше не носят. Ну, я и стал справляться в модных журналах насчет аксессуаров, а потом и лица заодно стал оттуда срисовывать.
– Ну, и что же?
– Так понравилось, что по два франка накинули и даже слава пошла. На пять магазинов работаю!
(Евдокия Нагродская "Гнев Диониса")
– Знаешь, – сказал однажды Назаров, – а ведь я придумал, какая жена или любовница могла бы быть идеальной.
– Какая? – спросил Захаров.
– А вот догадайся. При этом можешь не стесняться в требованиях. Представь себе женщину обаятельной внешности, идеально здоровую, абсолютно покорную всем твоим требованиям и с своей стороны нетребовательную настолько, что содержание её может обойтись не дороже содержания какой-нибудь канарейки. Ну, что бы ещё? Да, самое главное: эта женщина лишена всякого тщеславия и таких, например, чувств, как ревность, зависть. Одним словом, это – сама мудрость. Что бы ты ни делал в ее обществе и как бы ты ни вел себя на стороне – она не обмолвится ни звуком. Ещё больше, она простит тебе какое угодно издевательство над собой, даже побои. И наконец, ты можешь держать её хоть под замком и не бояться ее измены. Ну, догадался?
– Чёрт возьми, – сказал Захаров, подумав, – да такой женщины нет.
– Ан есть, – воскликнул Назаров с торжеством, – и мы бы могли её видеть у себя, ну, скажем… через месяц.
– Почему через месяц?
– Надо списаться, послать денег.
– Вот видишь, а ты говорил, что она бескорыстна.
– Надо же ей на дорогу.
– Ну да, пока на дорогу, а там ещё на что-нибудь. Сколько же на дорогу?
– Сколько? Пустяки, рублей восемьсот.
– Ничего не понимаю, – произнес Захаров уже каким-то обиженным тоном.
– Эх ты, – перестал интриговать Назаров, – да ведь женщина-то не живая, а из резины… Понимаешь? Резиновая женщина в натуральную величину, красавица, с чудесным телом. Делаются такие в Берлине. Ты, наверное, слышал.
– Фу, ерунда какая, – сказал Захаров.
(Анатолий Каменский "Идеальная жена")
– Да ведь это возмутительная порнография!
– А что вы называете порнографией? – спросил Триродов.
– А уж вы не знаете? – с насмешливою улыбкою отвечал Дулебов.
– Я-то знаю, – сказал Триродов. – По моему разумению, всякий блуд словесный, всякое искажение и уродование прекрасной истины в угоду низким инстинктам человека-зверя – вот что такое порнография.
(Фёдор Сологуб "Капли крови")
Человек – мысль и человек – тело. И как уродовалась мысль, прогоняемая сквозь строй запретов и перегородок, так уродовалось и огаживалось тысячелетиями тело. Я презираю вашу отвратительную комнатную любовь с её приспущенными фитилями ламп, презираю ваш узаконенный прозаический разврат с его так называемыми медовыми месяцами и первыми ночами, презираю затасканные уличные слова: "любовница" и "любовник".
И как вам, мещанам с надутыми лицами, стыдно видеть ваших голых жён и дочерей, так мне стыдно при одной мысли, чтобы я позволила когда-нибудь умолять себя о поцелуях, позволила бы дрожащими руками раздевать себя. <…>
Д. Г. Боутон "Заканчивающийся медовый месяц"
И все вы любите один процесс раздевания, а не любовь. Отсюда – и стыд, и мещанское лицемерие, и ханжество. Помните, Кедров, что только мужчина будет виноват в том, что на земле навеки умрёт любовь, что она выродится в мелкое уличное любопытство и перестанет быть великой тайной и великим культом.
(Анатолий Каменский "Леда")
– Упадём! – задыхаясь от счастья и стыда, прошептала она.
Опять Юрий сжимал в руках её тело, и она казалась ему то большой и пышной, как женщина, то маленькой и хрупкой, как девочка. Сквозь платье рука его почувствовала её ноги, и Юрия даже испугала мысль, что он касается её ног.
Внизу, под деревьями, был мрак, и только сверху через край обрыва, обрезавший светлое небо, падал бледный сумеречный свет. Юрий опустил девушку на траву и сам сел, и оттого, что было покато, они оказались лежащими рядом. При бледном свете Юрий нашел её горячие мягкие губы и стал мучить их тягучими требовательными поцелуями, от которых точно белым огнём раскалённого железа стало жечь их томящиеся тела.
Был момент полного безумия, которым владела одна властная животная сила. Карсавина не сопротивлялась и только дрожала, когда рука Юрия и робко, и нагло коснулась её ног, как никто никогда ещё не касался.
– Ты меня любишь? – обрываясь, спросила она, и шёпот её невидимых в темноте губ был странен, как лёгкий таинственный звук лесной.
И вдруг Юрий с ужасом спросил себя: "Что я делаю?"
Горящего мозга коснулась ледяная ясность, и всё разом опустело, стало бледным и светлым, как в зимний день, в котором нет уже ни жизни, ни силы.
Она полуоткрыла побелевшие глаза и со смутным тревожным вопросом потянулась к нему. Но вдруг тоже быстро и широко взглянула, увидела его лицо и себя, вся вспыхнув нестерпимым стыдом, быстро отбросила платье и села.
К. Сомов "Влюблённые"
Мучительный сумбур чувств наполнил Юрия: невозможным показалось ему остановиться, точно это было бы смешно и противно. Растерянно и нелепо он попытался продолжать и хотел броситься на неё, но она так же растерянно и нелепо защищалась, и короткая, бессильная возня, наполняя Юрия ужасным и безнадёжным сознанием позорного и смешного, противного и безобразного положения, была действительно уже смешна и безобразна. Растерянно и опять как будто в то самое мгновение, когда силы её упали и она готова была подчиниться, он опять оставил её. Карсавина дышала коротко и прерывисто, как загнанная.
Наступило безвыходное тяжкое молчание, а потом он вдруг заговорил.
– Прости… те меня… я сумасшедший…
Она задышала скорее, и он понял, что этого не надо было говорить, что это оскорбительно. Пот облил всё его ослабевшее тело, и опять язык его, точно против воли, забормотал что-то о том, что он сегодня видел, потом о своих чувствах к ней, потом о тех своих мыслях и сомнениях, которыми он был полон всегда и которыми, увлекаясь сам, так часто увлекал и её. Но всё казалось теперь неловким, связанным, лишённым жизни, голос звучал фальшиво, и наконец Юрий замолчал, внезапно почувствовав одно желание, чтобы она ушла, и так или иначе хоть на время прекратилось это нестерпимое смешное положение.
Должно быть, она почувствовала это или переживала то же, потому что на мгновение задержала дыхание и прошептала робко и просительно: "Мне пора… Пойду…"
"Что делать, что делать?" – весь холодея, спрашивал себя Юрий.
Они встали и не смотрели друг на друга. С последним усилием вернуть прежнее Юрий слабо обнял её. И вдруг в ней опять пробудилось что-то материнское. Как будто она почувствовала себя сильнее его, девушка мягко прижалась к нему и улыбнулась прямо в глаза ободряющей милой улыбкой. – До свиданья… приходи завтра ко мне…
Она поцеловала его так нежно, так крепко, что у Юрия беспомощно закружилась голова, и что-то, похожее на благоговение перед ней, согрело его растерянную душу.
(Михаил Арцыбашев "Санин")
И. Д. Олано "Любовь в лесу"
П. О. Ренуар "Влюблённые"
Так случилось, что поцелуи заместили слова, переняв на себя их роль нашего сближения, и совершенно так же, как слова, по мере сближающего знакомства, становились всё откровеннее и откровеннее. Целуя Соню, я от одного сознания, что она любит меня, испытывал слишком нежное обожание, слишком глубокую душевную растроганность, чтобы испытывать чувственность.