Вот Ихнилат говорит Льву по поводу громогласного Тельца: "Не боися, о царю, излихиа гласы праздны бо суть, аще и велми слышятся", и добавляет к сказанному историю о лисице и бубне. В другой беседе со Львом Ихнилат рассуждает о разных способах, какими мудрецы и глупцы выходят из сложных положений, и иллюстрирует свои рассуждения историей о трех рыбах, оказавшихся в запруде.
Простодушный Телец говорит Ихнилату об извечном коварстве придворных, и в подтверждение мысли приводит историю о том, как волк, ворон и лисица натравили льва на верблюда. Ихнилат лицемерно советует Тельцу прислушиваться к советам друзей, к каковым причисляет и себя, а не то можно пострадать, "яко и желва" – и рассказывает историю о черепахе-путешественнице.
Ниже Стефанит призывает Ихнилата не лгать и не интриговать, и приводит в назидание изречение некоего мудреца: "Бегайте лукавыа мужа, еще и сродници и ближнии суть". В подтверждение этой сентенции Стефанит рассказывает Ихнилату историю о купце, оставившем другу на хранение золото.
Поучение как таковое обычно не входит непосредственно в художественную структуру подобных историй. Сами по себе это скорее не поучительные, а занимательные истории. В своем повествовательном развитии они находятся где-то между анекдотом и новеллой. Это и есть маленькие новеллы – аналоги средневековых итальянских новеллино. Поучительными эти новеллистические истории становятся в более широком контексте обрамляющего сюжета "Стефанита и Ихнилата". Собственно, они становятся "притчами", как их обыкновенно именуют сами книжники.
В сущности, любая сюжетная история, попадающая в отвечающий ее содержанию учительный контекст, становится для древнерусского читателя "притчей". Здесь необходимо только различать собственно притчу как целостную жанровую структуру, органически присущую средневековой литературе, и функцию "притчи" как функцию морализации – осуществленной, скорее, по типу басни. Притчу как таковую как жанровую форму определяет, в частности, О. В. Творогов: "сюжетные компоненты притчи оказываются <…> не более чем метафорами ее дидактической идеи". Таких законченных, полных с точки зрения жанровой формы притч в древнерусской литературе можно найти много. Но не меньше и сюжетных историй, выступающих в функции "притчи" во внешнем, обрамляющем повествовании или контексте. А функцию "притчи" можно определить как функцию раскрытия и иллюстрации морального положения, как функцию образного и сюжетного расширения учительного повествования, учительного контекста.
Показательно, что сама история Стефанита и Ихнилата, романная по жанровому значению своего сюжета, внешне в свою очередь выступает в функции "притчи" в обрамляющей истории Царя и Философа и заключается в этом внешнем повествовании поучением, сходным по типу с басенной "моралью": "всяк муж, иже сшивает лесть на друга своего, впадает в ров, иже содела". Иначе говоря, в жанровом пространстве учительной беседы Царя и Философа романная история Стефанита и Ихнилата выступает в функции "притчи".
Нетрудно видеть сходство внешних жанровых оболочек сюжета Стефанита и Ихнилата и повествования об Акире Премудром. В "Повести об Акире" крах Анадана таким же, по существу, внешним образом подытоживается моральным выводом: "Иже добро творит, тому добро будет, а иже яму копает под другом, да сам в ню впадет". Внешне – например, в контексте учительного сборника, – история Акира и Анадана также может выступать в функции "притчи".
Роман не только сюжетно, но и композиционно стремится закончиться там, где завершается или окончательно останавливается в своем развитии судьба героя. Романную природу истории Стефанита и Ихнилата тонко почувствовал составитель второй редакции произведения. Вот что писал об этом Я. С. Лурье: "Он (редактор. – И. С.) опустил текст, следующий после окончания истории Стефанита и Ихнилата, и благодаря этому придал всему циклу ту композиционную законченность (единый рамочный сюжет – история Льва, Тельца и двух шакалов), которой он лишился уже в арабской "Калиле и Димне"".
4. Процессы жанрообразования в сюжетной литературе рубежа XV–XVI веков
В 1912–1914 гг. В. Н. Перетц опубликовал тезисы работы своего ученика, рано умершего исследователя В. М. Отроковского, изучавшего литературную историю и литературные особенности "Повести о Басарге". В. М. Отроковский отмечал сходство мотивов "Повести" со сказочными и, с другой стороны, сходство "Повести" с произведениями повествовательной литературы, в частности, с "Повестью об Акире Премудром". Исследователь писал: "Материал народно-поэтического творчества и книжной традиции, переработанный автором Повести о Басарге, представляет нечто оригинальное и своеобразное, не повторяющееся в других памятниках устной и письменной традиции". Несмотря на то, что старшие списки "Повести о Басарге" относятся к XVII в., В. М. Отроковский относил время возникновения произведения в русской литературе к концу XV в.