Между тем Иванов отмечал, что каждая ступень планов в произведениях Достоевского есть уже малая трагедия в себе самой, и если катастрофично целое, то и каждый узел тоже катастрофичен; мы должны, писал Иванов, исходить до конца весь Inferno, прежде чем достигнем отрады и света в трагическом очищении. Говоря об этом, он был убежден в гуманистическом воздействии "жестокой" музы Достоевского, которая, по его словам, поднимая со дна души ужас и сострадание, приводит всегда к спасительному очищению. Какое-то неуловимое, растолковывал он, но осчастливливающее утверждение смысла и ценности, если не мира и Бога, то человека и его порыва, затепливается звездой в нашей отчего-то жертвенно отрешенной и тем уже облагороженной, что-то приявшей и в муках зачавшей, но уже этим оправданной душе. И так творчески сильно катарсическое облегчение и укрепление, какими Достоевский озаряет душу, прошедшую с ним через муки ада и мытарства чистилища, что мы все уже давно примирились с нашим суровым вожатаем и не ропщем более на трудный путь.
Память о "Божественной комедии" и здесь задавала образность и направление мысли Вяч. Иванова о Достоевском. Позднее свои статьи 1910-х годов "об этом человеке со светочем в руках" он включил в сокращенном и модернизированном виде в итоговую монографию о Достоевском "Свобода и трагическая жизнь". В одном из разделов книги, характеризуя религиозные взгляды писателя, Вяч. Иванов даст развернутое сопоставление Достоевского с Данте. Он напишет, что оба художника стремились обратить жизнь на земле из состояния несчастья и ничтожества к состоянию счастья; оба искали путь к этой цели, оба вглядывались в глубочайшие бездны зла, оба сопровождали грешную и ищущую спасения душу по трудным тропам ее восхождения, оба знали блаженство божественной гармонии; каждый хотел показать своему народу его историческое задание в свете христианского идеала.
Позитивный смысл этих утверждений яснее и определеннее того, который извлекается из дореволюционных статей Иванова о Достоевском. Он ближе к тому идеалу, который сформулирован Данте:
Такой прекрасный, мирный быт граждан,
В гражданственном живущих единенье.(Рай, XV, 130–131)
Путь к нему ни для Достоевского, ни для Данте не был церковным, хотя и мыслился обоими как путь к Богу. В их представлении Божье заклятие человек должен и способен снять с себя на земле и земными средствами, ибо, как глубоко был убежден Достоевский, "человек есть целое лишь в будущем, а вовсе не исчерпывается настоящим". Что касается Данте, то правоту наших слов подтверждают стихи, в которых звучит упрек Марко, ломбардца:
Вы для всего причиной признаете
Одно лишь небо, словно все дела
Оно вершит в своем круговороте.(Чистилище, AVI, 67–69)
Именно поэтому для обоих вина и возмездие были прежде всего понятиями нравственной философии. Ее-то Данте и считал исходным началом своей "Комедии", которая, по его словам, была задумана "не ради созерцания, а ради действия". Даже топография загробного мира подчинена у поэта этическому принципу: степень вины определяет место, а следовательно, и меру возмездия в дантовской преисподней. Определение грехов главным образом не по помыслу, а по действию связано со стремлением Данте доказать, что "наказание таится уже в самом преступлении".
Нравственным побуждением Данте ведом и в тот миг, когда отправляется к отверженным селениям, ибо
Так глубока была его беда,
Что дать ему спасенье можно было
Лишь зрелищем погибших навсегда.(Чистилище, XXX, 136–139)
Его гонит ужас перед сонмом собственных заблуждений: "Так горек он, что смерть едва ль не слаще" (Ад, 1, 7). Это признание побуждало иных исследователей именовать "Божественную комедию" эпопеей совести. Ее автор, действительно, был страстотерпцем вины и искупления. При встрече с Беатриче он переживает жесточайшее раскаяние:
Крапива скорби так меня сжигала,
Что, чем сильней я что-либо любил,
Тем ненавистней это мне предстало.
Такой укор мне сердце укусил,
Что я упал…(Чистилище, XXXI, 85–89)
В этом плане неким подобием поэту вырисовывается трагическая фигура Родиона Раскольникова, утратившего какое-то время способность различать грань между добром и злом. Возрождение острого чувства различия между ними – это и есть восстановление погибшего человека, которое и немыслимо иначе, как через муки совести, через "столкновение с действительностью и логический выход к закону правды и долгу". Иного пути нет. Даже "восьмичасовые всенощные" на Афоне не могут спасти, например, Ставрогина, и он, как к "последнему средству", прибегает к обнародованию своих преступлений, чтобы были люди, говорит он, "которые будут знать все и на меня глядеть, а я на них. И чем больше их, тем лучше". Попыткой пробудить страданием раскаяние и совесть объясняется настойчивое стремление Николая Всеволодовича вновь и вновь будоражить себя образом изнасилованной им Матреши: "…я его сам вызываю, – исповедывается Ставрогин, – и не могу не вызывать, хотя и не могу с этим жить".
В эпосе Достоевского пробуждение совести – это первые шаги восхождения человека к дантовскому небесному трону:
………………………..где все любовь,
Любовь к добру, дарящая отраду,
Отраду слаще всех, пьянящих кровь.(Рай, XXX, 40–42)
Это начало воскресения человека в человеке, даже в том случае, если у подобного начала стоит смерть, как случилось со Смердяковым, Свидригайловым и тем же Ставрогиным. Вместе с тем идея духовного обновления отдельной личности перерастала, как у Достоевского, так и у Данте, в идею национального возрождения. "Измениться в убеждениях, – утверждал Достоевский, – значит… измениться во всей жизни". По его мнению, высшее развитие личности как раз и заключается в том, чтобы "человек нашел, сознал и всей силой своей природы убедился, что высочайшее употребление, которое может сделать человек из своей личности, из полноты развития своего я, – это как бы уничтожить это я, отдать его целиком всем и каждому безраздельно и беззаветно… Таким образом, я сливается с законом гуманизма, и в слитии оба, и я и все (по-видимому, две крайние противоположности) взаимно уничтожают друг друга, в то же время достигают и высшей цели своего индивидуального развития, каждый особо".