Евангелие, по Майкову, заповедь "простых и добрых чувств". Именно об утрате гражданским сообществом этих добродетелей и идет речь в начале четвертой песни поэмы: "Надежды нет!..", "Обманут верой страстной…", "Нет!.. С жизнью нечего мне больше лицемерить. / В ней нечего любить…" [М, 779]. Вера, надежда, любовь – это так называемые "богословские" добродетели, три ярких света, которые влекут взор и Данте, ищущего идеал жизнеустройства [см.: Чистилище, VIII, 88–93]. Но у флорентийского поэта и Майкова есть принципиальное различие понимания роли "простых и добрых чувств" в создании гармонии человеческих отношений. По мысли Майкова, утверждение в обществе утраченных добродетелей возможно прежде всего через нравственное самосовершенствование. Не случайно странствия майковского героя оканчиваются его возвращением под сень отеческого дома, в "приют простых и добрых чувств". Этот круговой путь должен убедить, по-видимому, что высшая и истинная цель человеческих устремлений не в ценностях, лежащих "вне человека", – они приведут его лишь к новым пропастям и безднам, – а в постижении в самом себе души, вдохновленной евангельским идеалом. В этом постижении условие гармонии мира, осознания каждым себя членом всечеловеческого братства. Только такое самосознание может исцелить мир от зла. Данте же, сохраняя бесконечную веру в непрестанное совершенствование и прогресс человечества, был глубоко убежден: "…мир жил бы скудно, / Не будь согражданином человек" [Рай, VIII, 115–116].
Художественный мир "Божественной комедии" – результат сложной взаимосвязи религиозных, философских, этических и исторических понятий, идентифицирующих индивдуальные образы. Уже поэтому некоторые аналогии между "Дантеидой" и поэмой Майкова достаточно условны, что отнюдь не исключает необходимости их тщательного анализа. Наиболее же очевидны те, которые касаются стилистических особенностей обоих произведений. Так, в "Снах", как и в "Комедии", наблюдается многократное обращение к тексту Священного Писания. Мысль о единстве мироздания впервые рождается у майковского героя во время чтения Библии; ее образы – Ной, Творец, Князь тьмы – включаются в художественный строй поэмы. Но неизмеримо чаще автор "Снов" прибегает к особому цитированию, когда слово или отдельные стихи предполагают ассоциации, связанные с библейским текстом, или являются то реминисценцией, то намеком на него. Например, стихи "И зло в руке Творца / Есть жезл вождя железный, / Вам указующий на пропасти и бездны" [М, 782] восходят к тексту Библии: "Престол твой, Боже, вовек, жезл правоты – жезл царства Твоего" [Псалтырь, 44].
Использование подобных цитат в поэме обусловлено не только связью авторского мировоззрения с христианским сознанием, но и стремлением Майкова опереться на опыт Данте в воплощении идеи общего развития, в которой бы разрешились и "вопросы века". Библейская образность призвана помочь автору "Снов" запечатлеть непреходящее в развитии человека и мира, раскрыть "вечное" в коллизиях конкретно-исторического времени. Частью этой задачи была проблема художественного пространства. Решение ее находило отражение не только в универсальной образности, но и в других особенностях поэмы.
Так, во всех пяти частях произведения Майкова заметно пристрастие автора к сложным, развернутым сравнениям. Эти сравнения – наиболее распространенные стилистические фигуры и в "Божественной комедии". Объект сравнения зачастую сопоставляется с подробной описательной картиной, расширяющей представление о границах "жизненного" пространства героя до пределов мира, который утверждается как огромное и многообразное целое:
Когда заблудшийся в ночи, в лесу густом,
Вдруг слышит шепот струй и, слухом лишь ведом,
Приходит к озеру, и вдруг на влаге спящей
Увидит – огонек плывет к нему дрожащий,
Поняв, что то ладьи вдоль берега кружат,
Что раков там иль сонных щук багрят,
Он мыслит, что спасен от голода и зверя,
И дышит радостью, в свое спасенье веря, –
Так в жизни свет в душе я снова ощутил [М, 772].
Другой характерной чертой стиля "Божественной комедии" являются бессказуемные обороты речи:
И вождь: "О сын мой, что твой взор влечет?"
И я ему: "Три этих ярких света,
Зажегшие вдруг остья небосвод".
И он: "Те, что ты видел до рассвета,
Склонились все четыре в должный срок:
На смену им взошло трехзвездье это"[Чистилище, VIII, 88–93].
Эта речевая манера активно используется и автором "Снов", особенно в четвертой части поэмы:
Она ж мне ласково: "Мечтатель одинокий!
Как смертный, как слепец свершил ты путь далекий!"[М, 781]
Она ж: "На время дух пытливый усмири,
Я трепещу сама. Все силы собери…" [М, 782]
В бессказуемной конструкции реплика персонажа приобретает особое торжественно-эпическое звучание. И не случайно Майков прибегает к этим конструкциям чаще всего для передачи диалога своего лирического героя с Музой: ее вещему голосу суждено произнести "неизреченные слова". Такая способность майковской богини мотивирована авторским представлением об истине как о чем-то глубоко личном, что опять же весьма специфично для творца "Божественной комедии".
Поиски стиля, отвечающего теме вдохновенного гением Данте труда, определили и выбор стиха. Просодия великого флорентийца, как свидетельствуют стиховеды, не воспроизводима средствами русского языка. "Комедия" написана силлабическим одиннадцатисложником, о котором ее автор писал, что он самый длинный и наиболее величавый в итальянском стихосложении. Известно, что длина стиха – один из основных определителей ритма. В связи с этим понятно, почему Майков выбрал для своей поэмы шестистопный ямб. Это самый длинный размер в классической русской поэзии, если не брать во внимание единичных экспериментов. Мерный шестистопный ямб с цезурой после третьей стопы соответствовал возвышенному замыслу поэта, придавал поэме тот дантовский тон, о котором впоследствии писал Гончаров.
Как видим, автор "Снов" с глубокой заинтересованностью отнесся к художественному опыту "высочайшего поэта". И это несомненно заслуживает пристального внимания, так как не только дополняет картину влияния Данте на русскую литературу, но и дает возможность полнее осознать идейно-художественные устремления Аполлона Майкова. В период накала общественной и литературной борьбы он почувствовал, что оказался на периферии политической и духовной жизни страны, и, пытаясь оправдать свои идейные позиции, обратился к одному из высших авторитетов мировой культуры и поэзии. Но путь к Данте не был выстрадан Майковым, а потому и закончился не художническим открытием, а хорошо выверенным экзерсисом. Он свидетельствует о досадной неудовлетворенности поэта своим творчеством, которое нередко толковали как "чистое искусство", и серьезных попытках преодолеть сложившийся характер своих лирических опытов.
Глава 9. Дантовская Беатриче и "Вечная жена" Вл. Соловьёва
Известно, что культ Данте был характерен для многих представителей литературного модерна конца XIX – начала XX века. Интерес к итальянскому поэту не миновал и предтечу русских символистов B. C. Соловьёва. Летом 1883 г. он усиленно упражнялся в итальянском и читал Данте, чью поэму называл "всеобъемлющим творением", которого одного было бы достаточно для величия Италии. Различные отголоски пристального внимания к дантовским произведениям встречаются в ряде литературно-критических, публицистических и философских работ Владимира Соловьёва. В статье "Поэзия Я. П. Полонского" он, в частности, писал: "Чтобы ярче представить сущность жизни, поэты иногда продолжают, так сказать, ее линии в ту или другую сторону. Так Данте вымотал человеческое зло в девяти грандиозных кругах своего ада" (VIII, 349).