Летом 1841 г. в Риме Гоголь постоянно перечитывает любимые места из Данте. Именно в это время он говорит, что "в известные эпохи одна хорошая книга достаточна для наполнения всей жизни человека". Мысль о творении замечательного флорентийца порой совершенно спонтанно возникает в сознании Гоголя. Г. П. Данилевский вспоминает, например, как незадолго до кончины писателя он читал ему наизусть выдержки из поэмы "Три смерти" и "Савонаролы" А. Н. Майкова. Гоголь оживился, вид "осторожно-задумчивого аиста" исчез. Перед Данилевским сидел счастливый и вдохновенный художник. "Это, – произнес Гоголь, – так же законченно и сильно, как терцеты Пушкина – во вкусе Данта".
Пристальный интерес русского писателя к итальянскому поэту, изучение эпистолярного наследия Гоголя и воспоминаний его современников то и дело побуждали ученых искать параллели между "Мертвыми душами" и "Комедией" Данте. В академических трудах начало этому положил Алексей Николаевич Веселовский. "Итак, второй отдел новой "Божественной Комедии", – утверждал он применительно ко второму тому "Мертвых душ", – должен вызвать убеждение, что для всех, в ком еще не зачерствело сердце, возможно спасение. Очищающим началом должна явиться любовь в том мистическом смысле, какой она с годами получала для Гоголя, – не только культ женщины, но и стремление всего себя отдать на служение людям-братьям". Гоголю, продолжал Веселовский, "не суждено было дожить до создания заключительной части поэмы. Врата Рая остались закрытыми для привычных спутников его, героев "Мертвых душ". Но замысел поэта можно отгадать, группируя и обобщая намеки и указания из его переписки и воспоминаний его друзей <…>. Смиренный отъезд Чичикова слишком ясно замыкает второй период его жизни. Затем он может снова явиться, лишь вполне преобразовавшись. Энергия, избытку которой удивляется Муразов, должна направиться на служение ближнему; только в таком случае будет понятно, что "недаром такой человек избран героем". Наконец, подводя итоги своим размышлениям, Веселовский замечает: "Как многотрудное странствие великого тосканца приводит его к созерцанию божественных сил, образующих Небесную Розу, и вечноженственное начало, воплощенное в Беатриче, исторгает из его уст песни благоговения и радости, так странствие болеющего о людях обличителя по русской земле, бесчисленные картины пороков и низостей, сменяющихся затем борьбой добра со злом, должны были разрешиться торжеством света, правды и красоты".
Сходную с этой мысль высказывал Д. Н. Овсянико-Куликовский, утверждая при этом, что весь замысел "Мертвых душ" основывался на эгоцентрической антитезе: "я (Н. В. Гоголь) и Русь", что, конечно, побуждает вспомнить о "центральном человеке мира", как называл Данте Джон Рёскин. Не лишены интереса и рассуждения С. Шамбинаго о "Комедии" и гоголевском произведении. В своей книге о Гоголе Шамбинаго писал: "Цели гоголевской поэмы навеяны перспективами "Божественной Комедии". Данте стремился привести людей к состоянию идеальному, научить их достигнуть счастья в этой жизни и блаженства в жизни будущей. Для него возрожденная родина должна была со временем превратиться во всемирную империю, чтобы в ней совершилось это предназначение человечества <…>. Замысел (Гоголя. – A.A.) сокрушался даже на второй части. И невозможной стала ему казаться третья, Рай, где мертвые души окончательно просветились бы светом высшей правды, все животворящей. Невозможным почувствовался ему переход России из "заплесневелого угла Европы" в идеальное государство".
Эти общие, в сущности, рассуждения с разной степенью глубины отражали связи замысла "Мертвых душ" с "Божественной комедией". На иной методологической основе и в гораздо более развернутом виде в советском литературоведении эти связи были вскрыты E. H. Купреяновой и Ю. В. Манном, который справедливо отмечал, что дантовская традиция преобразована Гоголем и включена в новое целое. Традиция иронически переосмысляется, когда дело касается реминисценций, как, например, в сцене совершения купчей [VI, 144], и берется вполне серьезно, когда автор "Мертвых душ" выбирает этический принцип расположения персонажей первого тома. Так, у Данте персонажи "Ада" следуют в порядке возрастающей виновности. Вина тем выше, чем больше в ней доля сознательного элемента. И тот факт, пишет Ю. Манн, что Манилов открывает галерею помещиков, получает с этой точки зрения дополнительное обоснование. У Данте в преддверии Ада находятся те, кто не делал ни добра, ни зла. Но вспомним описание того рода людей, к которому следует "примкнуть и Манилова": "Люди так себе, ни то, ни се, ни в городе Богдан, ни в селе Селифан".
Далее следует предположение, несомненно заслуживающее внимания: Гоголь в своих усилиях создать поэму-трилогию мог в определенной мере руководствоваться той высокой ролью, которая отводилась современной ему философской мыслью триаде как наиболее верной и адекватной категории познания. Но как бы далеко ни отходил Гоголь от поэмы Данте, полагает Ю. Манн, он полностью сохранял при этом ее свойство, которое так удачно определил Шеллинг: "Итак, "Божественная Комедия" не сводится ни к одной из этих форм особо (форме драмы, романа, дидактической поэмы. – A.A.), ни к их соединению, но есть совершенно своеобразное, как бы органическое, не воспроизводимое никаким произвольным ухищрением сочетание всех элементов этих жанров, абсолютный индивидуум, ни с чем не сравнимый, кроме самого себя".
По мнению исследователя, к дантовской традиции восходит и особая универсальность "Мертвых душ", которая создавалась и подобием части целому, и подобием "внешнего внутреннему, материального существования человека – истории его души". Говоря об универсальности, Манн имеет в виду известные слова Гоголя в заготовках к первому тому поэмы: "Весь город со всем вихрем сплетней – преобразование бездеятельности жизни, всего человечества в массе… Как низвести все мира безделья во всех родах до сходства с городским бездельем? И как городское безделье возвести до преобразования безделья мира?" (I, 693).
…Как и Шевырёв, Манн считает, что влияние "Комедии" сказалось и на характере гоголевских сравнений. Он приводит высказывание О. Э. Мандельштама о стилистике Данте, которое, на его взгляд, приложимо и к характеристике гоголевского письма: "Попробуйте указать, где здесь второй, где первый здесь член сравнения, что с чем сравнивается, где здесь главное и где второстепенное, где поясняющее". С нашей точки зрения, сравнения в "Мертвых душах" действительно похожи на то, что применительно к Данте Мандельштам назвал "гераклитовой метафорой, – с такой силой подчеркивающей текучесть явления…"