Тот род синтеза, который характерен для стихов Николая Гумилева, часто также включает в себя прозаизацию поэзии. Суть гумилевской прозаизации можно обрисовать на примере цикла "Капитаны". Прежде всего, четыре стихотворения, образовавшие цикл, включили в себя в "переплавленном" виде образность и сюжетику всей европейской приключенческой "пиратской" прозы – то есть и романов капитана Марриэта, и "морских" романов Фенимора Купера, и "Пирата" Вальтера Скотта, и в особенности романтиков второй половины XIX века – то есть, конечно, и "Черного корсара" Эмилио Сальгари, и "Грабителей морей" Луи Жаколио, и, наконец, "Острова сокровищ" Роберта Стивенсона. Гумилев создает поэтический образ созданного прозаиками литературного мира, опираясь на обобщение наиболее характерных деталей, присущих такой прозе. Его капитаны снуют по всему земному шару ("на полярных морях и на южных"). Это капитаны всех профессиональных оттенков – и китобои ("острогой железной настигать исполинских китов"), и военные моряки (или все, кто готов во всякий момент к вооруженному отпору – "на вражьи фелуки неожиданно бросить фрегат"), и, разумеется, всевозможные корсары и флибустьеры. Кроме того, цикл обращен и к сюжетике великих морских путешествий и открытий – второе стихотворение прямо воспевает жизнь и деятельность известных из истории великих "капитанов":
Вы все, паладины Зеленого Храма,
Над пасмурным морем следившие румб,
Гонзальво и Кук, Лаперуз и да Гама,
Мечтатель и царь, генуэзец Колумб!
Ганнон Карфагенянин, князь Сенегамбий,
Синдбад-Мореход и могучий Улисс,
О ваших победах гремят в дифирамбе
Седые валы, набегая на мыс!
Уже во второй строфе совершается без оговорок и мотивировки "скачок" от реальных исторических деятелей к вымышленным художественным фигурам – то есть в "литературное пространство". Причем наиболее вероятный источник, связанный с именами реальных "капитанов", тоже литературно-прозаическое произведение – трехтомная "История великих путешествий и открытий" Жюля Верна. Словом, во всем ряду названных имен лишь Улисс связуется со стихотворным текстом – но это текст эпической поэмы Гомера (а о близости эпоса к прозе в семантическом плане выше уже напоминалось).
Гумилев подчеркнуто доводит до абсолюта тематическую широту своего "конспекта" приключений капитанов всех времен и народов – им не забыты "и первые люди на первом плоту"! Внятно указывается, что именно через чтение литературных произведений о всех таких "капитанах" произошло знакомство поэта с его героями:
Как странно, как сладко входить в ваши грезы,
Заветные ваши шептать имена...
Перечень имен – один из приемов вовлечения в горнило художественного синтеза обширного комплекса разнохарактерных литературных произведений с "капитанской" романтико-приключенческой проблематикой. Однако, пожалуй, нет нужды доказывать, что помимо названных в гумилевском цикле фигурируют ясно обрисованные тени многих иных героев определенного рода – вплоть, например, до гамсуновского лейтенанта Глана и иных привлекательных образов "сильной личности" из мировой художественной литературы. Далее, в гумилевском цикле мимоходом намечается немалое количество "потенциальных" сюжетных линий, связанных с приключениями его капитанов (какие-то "карлики", которые "с птицами спорят за гнезда", "глубина", которая "рождает наркозы", "червонного золота пчелы", "великаны", живущие в "солнечных рощах", и т.п.).
Наконец, третье и четвертое стихотворения цикла представляют собой стихотворные новеллы. Типично прозаическая сюжетность с развертыванием содержания не по прихотливому течению ассоциаций, а от причины к следствию свойственна стихотворению "Только глянет сквозь утесы Королевский старый форт...". Это произведение выглядит прямо как стихотворная вариация "бристольских" глав "Острова сокровищ" Стивенсона:
А в заплеванных тавернах
От заката до утра
Мечут ряд колод неверных
Завитые шулера.
Хорошо по докам порта
И слоняться, и лежать,
И с солдатами из форта
Ночью драки затевать < и т.д.>
Следующая новелла – о корабле-призраке "Летучем Голландце" – проецируется на ряд прозаических сюжетов ("Корабль-призрак" капитана Марриэта, В. Гауфа и др.). Но эта стихотворная фантастика уже именно в силу своей мистичности не дает возможности автору для такого же обилия реалистически конкретных деталей, как в предыдущем сюжете. Контуры здесь по-символистски туманны, повествование эллиптично, загадочно.
Хотя в данном конкретном случае интонационная перекличка с ближайшими предшественниками акмеистов (здесь чувствуется близость к сходным сюжетам у Бальмонта, Брюсова) связана с конкретными особенностями "мистической" темы стихотворения, этого рода перекличка может быть отмечена у Гумилева многократно – "прозаизация" вычленяется нами из многообразных стилизаторских тенденций поэзии обсуждаемого периода в чисто аналитических целях, и в реальности она очень часто переплетается со стилизациями иного типа, комплексное проявление которых и дает художественный синтез.
У Н. Гумилева бросается в глаза обилие сюжетных стихотворений "балладного" типа. Баллада как жанр, с нашей точки зрения, всегда бытует в литературе где-то "на полпути" к прозе. Но у Гумилева стихотворения, напоминающие о балладе и то имеющие (как "Загробное мщение") соответствующее авторское жанровое обозначение, то не имеющие его, часто наполняются многочисленными литературно-художественными отзвуками и нередко отзвуками прозаических произведений, а не стихотворных. Вообще же гумилевская сюжетность то и дело проявляет черты, заставляющие угадывать в его стихотворениях "новеллы в стихах" ("Озеро Чад", "Помпей у пиратов", "Варвары", "Паломник", "Леонард" и др.). Они несравненно компактнее, чем "рассказы в стихах" К. Павловой, раннего Н. Некрасова, раннего Тургенева и других поэтов 40-х годов XIX века. Приемы лаконизации текста, апробированные серебряным веком, действуют в этих гумилевских стихотворениях, и говорить о "прозаизации" применительно к ним точнее всего, имея в виду прозу, подобную чеховским "конспектам".
Заслуживает отдельного комментария стихотворение "У камина", где не дан, а скорее эскизно намечен, перечислен целый пучок сюжетных мотивов в духе прозы Р. Хаггарда, есть героиня в духе "роковых" героинь Хаггарда и даже психологическая ситуация хаггардовская (сильная личность, герой, проведший жизнь в опасных путешествиях, прославившийся личным мужеством, оказывается бессилен перед женскими "чарами"):
Наплывала тень... Догорал камин,
Руки на груди, он стоял один...
<...>
"Древний я отрыл храм из-под песка,
Именем моим названа река,
И в стране озер пять больших племен
Слушались меня, чтили мой закон.
Но теперь я слаб, как во власти сна,
И больна душа, тягостно больна..."
<...>
И, тая в глазах злое торжество,
Женщина в углу слушала его.
В данном случае экспансия прозы интересным образом использована для усиления в стихотворении лирического, то есть поэтического начала. Перед нами не образчик "прозы в стихах" (или чего-то переходного, но к ней тяготеющего), а нечто иное: стихотворное лирико-поэтическое произведение, использующее некоторые приемы "прозы в стихах" чисто инструментально, для собственно-поэтических целей (в частности, для психологической "интенсификации" сцены).
Чаще всего у Гумилева проза соприкасается "инструментально" с поэзией (во имя усиления, а не ослабления поэтической специфики произведения) все же не так, как в разобранном примере – не в пределах всего текста или большой его части, а в форме реминисценции, на уровне отдельной детали. Такое смысловое усиление по линии лирического достигается, например, в знаменитом стихотворении "Заблудившийся трамвай", где в фантасмагорическое действие вклинивается, между прочим, палач "в красной рубашке, с лицом как вымя" и затем дается намек на возможную казнь лирического героя. Лирическую же героиню зовут Машенька, а герой "с напудренною косой" идет "представляться императрице". Как всякая сюжетная фантасмагория, все перечисленное не может пониматься однозначно (отсюда многообразие уже имеющихся трактовок "Заблудившегося трамвая", предположения о сделанном в нем пророческом предсказании собственной судьбы и т.п. Но все же образ пугачевщины (революции) здесь выписан достаточно ясно, а императрица, Машенька, герой в антураже конца XVIII века, палач и пр. заставляют, конечно, вспомнить "Капитанскую дочку" Пушкина и любовную драму Гринева и Маши Мироновой на фоне общеизвестных событий.
Наконец, поэмы Гумилева, подобные "Открытию Америки" и "Мику", содержат в себе ряд прозаических черт того типа, который опробовался уже поэзией 40-х годов XIX века, – то есть прозаизованы по наиболее распространенному образцу. Однако функциональная природа прозаизации и здесь, естественно, та же, которая характерна вообще для серебряного века. Как всегда для ее осмысления необходимо слово "синтез".
В связи с прозаизацией поэзии стоит упомянуть и некоторые опыты Владислава Ходасевича. Уже среди ранних произведений этого лирика встречается, например, написанное в 1904 году стихотворение "Часовня", своей астрофической формой и многочисленными переносами (несовпадениями синтаксических границ с границами стиха) даже внешне отличающееся от других стихов этого времени. "Часовне" присущи признаки стихотворной новеллы, хотя выспренняя и несколько сумбурная "философия", как представляется, затемняет и сюжет и вообще смысловую основу стихотворения.