Добравшись до этого знаменитого гоголевского пассажа, я должен напомнить о том, с чего начинал. Дело не только в определенном структурно-телесном изоморфизме автора и текста. Что было первично или что "вело" за собой Гоголя – болезнь, "вшедшая в состав" его и "обратившаяся в натуру" (Из письма Гоголя – кн. П. Вяземскому, 25 июня 1838 г.), или же его душевное состояние, оказывавшее влияние на самочувствие тела, не так уж важно. Важнее сам факт слияния, соединения двух различных интенций в единую целостность, сказавшуюся в мироощущении Гоголя и, прежде всего, в особенностях его художественного зрения.
Зрение-поглощение
До сих пор речь шла только о еде и желудке. И вдруг – зрение: самое возвышенное из человеческих чувств – по соседству с чем-то прозаичным, едва ли не низменным.
В ранней заметке "Шлецер, Миллер и Гердер" Гоголь говорит о взгляде, способном "обнять все живущее" и "сжимать все в малообъемный фокус". В этой способности, может быть, и следует искать главную черту гоголевского зрения. Оно втягивает, вбирает в себя окружающий мир, делая чужое – своим, внешнее – внутренним, неосвоенное – освоенным. Возможно, как раз эта странная убежденность в том, что внешний предмет, преломившись в фокусе глаза, может войти внутрь человека, стать его собственностью, и дает ряд неожиданных гоголевских ходов, в которых зрение, с одной стороны, становится реальной границей, отделяющей мир внешний от мира внутреннего, а с другой – инструментом присвоения, перевода вещей внешних в разряд внутренних. Художник, написавший портрет ростовщика, по словам его приятеля, "залез" к нему в "самые глаза". И хотя речь здесь идет о мастерстве изображения, о той особой живости, которую художнику удалось сообщить глазам портрета, важна сама форма высказывания и выбор определяющего слова: "залезть в глаза" – значит проникнуть внутрь человека, пробиться к его душе, если, конечно, в данном конкретном случае можно говорить о душе. Та же интенция сказалась и в эпизоде из "Мертвых душ", где учитель маниловских детей смотрит на одного из них так, будто хочет ему "вскочить в глаза".
Интервенция, давление внешнего мира на зрение, своего рода насилие над пропускной способностью глаз – одна из возможностей. Другая состоит в обратном: в экспансии самого зрения, его работе по переводу большого мира жизни – в "малообъемный фокус". Не касаясь многочисленных примеров подобной экспансии, возьмем лишь те случаи, где она явлена с максимальной выразительностью и, главное, усугублена разного рода пищевыми или пищеварительными акцентами. Тут окажутся и "бекеша", которую хотелось съесть глазами ("взгляните сбоку – что за объедение!"), и капитан Копейкин, который пожирал глазами ресторанные витрины и готов был съесть себя самого, и Хлестаков с его выразительной послеобеденной фразой: "Кажись, так бы теперь весь свет съел". В последнем случае прямой связи со зрением нет, однако общая направленность все та же: прямое значение слова "свет" очевидным образом связано со зрением (в "Ночи перед Рождеством" черт прячет месяц в мешок, то есть символически "съедает" свет).
Помня, что общая схема гоголевских текстов укладывается в рамки "сюжета" голода-насыщения, мы получаем картину "съедения мира", помещения его во внутренность тела. Не случайно подавляющее большинство сочинений Гоголя начинаются с соединения тем еды и зрения. Это выходит по-разному, но сама тенденция к слиянию видна вполне отчетливо. История о ссоре двух миргородских обывателей открывается описанием замечательной "съедобной" бекеши ("взгляните сбоку…). В "Вие" это картина утреннего Киева с идущими по нему голодными школьниками и бурсаками. "Тарас Бульба" начинается со сцены разглядывания приехавших домой сыновей ("Дайте мне разглядеть вас хорошенько…") и приготовления к пиру. "Нос" – с вывески, где "изображен господин с намыленной щекой", и запаха горячего утреннего хлеба. В начале "Коляски" подробно описывается внешний вид города Б, а затем не менее подробно рассказывается об обеде, заданном местным бригадным генералом. Начало "Ревизора" насквозь пропитано чувством голода, постепенно переходящего в насыщение; в этом отношении "Ревизор" схож с "Вием", поскольку тема зрения заявлена уже в самих названиях этих сочинений. В таком же духе выдержано и начало "Мертвых душ" (описание города и обед в гостинице). Есть немало и других примеров, перечислять которые нет смысла: скорее, отсутствие сплетения названных тем окажется редкостью. В основном же зрение и еда присутствует в начале гоголевских текстов либо явно, либо предположительно, что следует из описываемых обстоятельств, как, например, в "Портрете", где исходное "рассматривание" очевидно, а "голод" хотя и не помянут напрямую, но легко угадывается из общего положения дел: бедный художник отдает за портрет последний двугривенный.
Всего этого не стоило бы перечислять, если бы объединение тем еды и зрения в начале повествования (да и далее по тексту) не было примечательной стороной именно гоголевских сочинений: ничего подобного нет ни у Достоевского, ни у Толстого, ни у Чехова. Гоголевский случай поражает своей последовательностью, указывая на реальную связь, существующую между названными темами. Собственно, это сказывается уже в самих терминах – "зрение" состоит в родстве со словом более чем прозаическим: выражение "пожирать глазами" обязано своим происхождением не только удачному смысловому переносу, но и реальности языка. Сходство слов "зреть" и "жрать", скорее всего, неслучайно. В этом отношении "жрец" оказывается фигурой, сочетающей в себе сразу обе стороны дела: он связан с едой ("жертвой") и он же обладает даром прозрения, видения вещей в их подлинном свете. И то и другое имеет прямое отношение к гоголевскому человеку, к его пожирающему мир взгляду и страсти к еде; зрение и пожирание оказываются почти что синонимами (вспомним, что на языке Гоголя рестораны именовались "храмами", официанты – "жрецами", а обеды – "жертвоприношениями").
От "зрения-сжирания" один шаг до того "кожаного мешка", куда устремляется проглоченная ртом пища. Желудок – как орган желания-поглощения, "орган голода"; слова "желудок", "голод" и "глотать" родственны друг другу. Возможно, есть свой смысл и в том, чтобы назвать желудок "пожирающим членом тела". Иначе говоря, та связь между зрением и желудком, о которой я говорил, опираясь на соображения символического и сюжетного порядка, получает поддержку и на уровне языка.
Итак, перед нами стихия поглощающего, пожирающего мир взгляда, животная воля, идущая из глубины внутреннего телесного устройства, из его алчущей середины. Гоголевский взгляд упирается во внешние предметы, присваивая их уже не только отстраненно-эстетически, но и вполне утилитарно. В этом смысле особенно интересен феномен, условно говоря, "назывных предложений", встречающихся у Гоголя с регулярностью, которой мы не встретим у других авторов. "Вот мой уголок, – сказал Манилов", показав Чичикову свой кабинет. "А вот бричка, вот бричка! – вскричал Чичиков, увидя, наконец, подъезжавшую свою бричку" (из сцены пребывания у Коробочки). "Вот щенок, – сказал Ноздрев". И далее – дважды повторяющееся назывное "вот": "Вот на этом поле, – сказал Ноздрев, указывая пальцем на поле, – русаков такая погибель, что земли не видно". "Вот граница! – сказал Ноздрев". "А вон овраги…" (это уже из второго тома) – говорит Костанжоголо, имея в виду план их будущего освоения. Или из "Старосветских помещиков: "Вот это грибки с чебрецом!"; "А вот это пирожки".
Во всех случаях назывное, указующее "вот" играет роль своеобразного магического слова, способного присвоить видимый глазом предмет, перевести его из плана внешнего зрения в план обладания. Сказав "вот", гоголевские герои обычно собираются либо как-то воспользоваться означенным предметом, либо съесть его. В случае Ноздрева идея обладания приобретает выражено гротесковый характер. Так, после слов "вот граница!" Ноздрев не удерживается в рамках здравого смысла и причисляет к своим владениям заодно и то, что находится по другую сторону. В "Вие" назывная интенция приобретает другой вид, то есть фиксирует движение. "Вот это как долго танцует человек!" – говорит кто-то из толпы, собравшейся вокруг пляшущего Хомы. Об обладании или присвоении здесь говорить вроде бы не приходится, однако не забудем, что эта сцена предваряет ту, что разыграется позже в ночной церкви. На улице Хома танцевал в кругу застывших зрителей, в церкви все было наоборот: Хома неподвижно сидел внутри мелового круга, а вокруг носилась набежавшая из углов нечисть. Дело решилось с приходом Вия, ткнувшего в Хому железным пальцем: "Вот он!" – сказал Вий, и все набросились на философа. Идея называния, за которым следует обладание, поглощение названной вещи, доведена в этой сцене до предела: "желудок с ногами", тяжело ступая по земле от переполняющей его тяжести, устремляет на Хому свой палец. Он видит его, и этот взгляд оказывается ничем иным, как орудием, инструментом присвоения и пожирания. Вий – гений зрения-веданья (видеть значит знать). И он же – гений поглощения мира, его перевода – через взгляд – в "малообъемный фокус". Иначе говоря, это своего рода глаз-рот, снабженный бездонным или безразмерным желудком.