Экипаж Коробочки – "арбуз", набитый хлебом, еда в еде; что-то вроде фаршированного индюка у Собакевича. К тому же важно, что "поведение" странного экипажа и обстоятельства, его окружающие, описываются соответствующим лексическим образом: экипаж подъехал к дому и "ворота, разинувшись, наконец, проглотили, хотя и с большим трудом, это неуклюжее дорожное произведение". А далее идет описание "тесного двора", заваленного "дровами, курятниками и всякими клетухами", вполне созвучное "начинке" странного экипажа. Все это напоминает эпизод с Андрием, с той лишь разницей, что место человека занимает экипаж, а отверстие подземного хода заменяется воротами. Что же касается темы проглатывания хлеба, то она остается прежней, не говоря уже о том, что сам упомянутый экипаж, подобно коляске Чертокуцкого, обладает признаками желудка.
В экипаже сидела коллежская секретарша Коробочка, что придает всему сказанному особое значение. Неслучайно Гоголь описывает въезд Коробочки в город N как событие, несущее в себе огромное "следствие" для судьбы Чичикова. В этом смысле крах чичиковского предприятия также может быть понят как "этап" пищеварительного сюжета. Приехав в город, Коробочка в буквальном смысле слова "слопала" все начинание Чичикова, подобно тому, как ворота "проглотили" ее экипаж. Именно после приезда Коробочки в городе поднялись шум и суматоха, в результате чего так похудели городские чиновники – и председатель, и инспектор врачебной управы, и прокурор.
Важно и то, что описание чичиковской шкатулки, как давно уже подмечено, дается именно в тот момент, когда Чичиков гостит у Коробочки. В нашем же случае важно, что шкатулка вместе с экипажем входит в единую пищеварительную рубрику. Описывая шкатулку, Гоголь, как водится, начинает с ее середины, а уж затем переходит к перечислению прочих отделений с перьями, билетами, бумагой и деньгами. Внутреннее устройство шкатулки напоминает о привычках ее хозяина; во всяком случае, такому важному для Чичикова предмету, как мыло, в ней отдано центральное место: "в самой средине мыльница". Если вспомнить о расположении внутренних органов, о "благородном" центре тела, то тема желудка возникнет здесь сама собой. Во-первых, потому, что речь идет о "середине", и во-вторых, потому, что в ряду перечисленных предметов только мыло имеет прямое сходство или даже родство с пищей (мыло – соединение жира или сала с щелочью), и что еще замечательнее – с самим процессом пищеварения: ведь мыло варят.
Есть и еще один поворот темы: мыло как еда и наоборот – еда как мыло. С. Т. Аксаков в "Истории знакомства" вспоминает о случае, когда Гоголь убеждал одного из продавцов в том, что он продает "куски мыла вместо пряников, что и по белому их цвету это видно, да и пахнут они мылом", а в начале "Мертвых душ" упоминаются "столы с орехами, с мылом и пряниками, похожими на мыло". Наконец, еще одно сравнение, идущее в ряд к сказанному. В седьмой главе поэмы Гоголь пишет о том, как Чичиков, подходит к своей шкатулке, потирая руки с "таким же удовольствием, как потирает их выехавший на следствие неподкупный земской суд, подходящий к закуске"; шкатулка снова оказывается связанной с темой насыщения.
Собственно, дело не в том, чтобы повсюду отыскать самые точные аналогии (это было бы даже подозрительно). Важнее – общая направленность описаний, их однотипность и специфический внутренний смысл, идущий параллельно смыслу "отрытому". Для сравнения, у Достоевского можно встретить сходные описания, однако там предметно-телесные соответствия будут существенно иными. Например, "заклад" Раскольникова оказывается свернутой символической схемой будущего убийства (железная и деревянная пластинки, завернутые в бумагу и перевязанные тесьмой крест на крест, символизируют топор, тело и крестное страдание). У Гоголя же названный ряд телесных "образов" во многих случаях соединяется с темой движения.
Движение
Коляска Чертокуцкого, летающие вареники, экипаж Коробочки, бричка Чичикова, шкатулка, которую он всюду возит с собой, хлестаковская тройка, укомплектованная провиантом, – за всем этим стоит идея или мотив движения. Даже арбуз, с которым Гоголь нередко прямо или косвенно сравнивает различные "дорожные снаряды", и тот включен в этот смысловой ряд: "арбуз-дилижанс" из "Мертвых душ", соразмерный ему хлестаковский арбуз в семьсот рублей, экипаж Коробочки, который "не был похож ни на тарантас, ни на коляску, ни на бричку, а был скорее похож на толстощекий выпуклый арбуз". Форма провоцирует движение. Катящийся арбуз (вспомним о малороссийском обычае катать арбузы) – готовый "образ" движущегося переполненного объема. Он так же легко превращается в тарантас или коляску, как тыква превращалась в экипаж для Золушки.
Есть тут и некий "персональный" аспект: я имею в виду гоголевское своеобразное самоотождествление с арбузом. П. Щепкин вспоминал о первом приезде Гоголя в Москву, о том, как он, тогда еще никому не известный, представился гостям словами малороссийской песни "Ходит гарбуз по огороду / Пытается своего роду…". Дело, собственно, не в арбузе-экипаже, а в самом – явном или неявном – соединении тем движения, круга, пищи и желудка. Здесь окажутся и прыгающий как мячик Чичиков (одно из наиболее устойчивых сравнений), и занимающий собой всю бричку Петух ("круглый барин", своего рода арбуз на колесах), и "необъятной толщины" Земляника из "Ревизора", то есть опять-таки нечто вроде арбуза, земляника в семьсот рублей. В рамках занимающего нас "пищеварительного" сюжета все это может быть истолковано (разумеется, не в ущерб сюжету явному, "нормальному") как коллизия, противостояние и соединение пищи и тела, как движение внутрь, как освоение и присвоение-поглощение элементов внешнего мира. По сути, речь идет о феноменологии поглощения, спроецированной на события жизни персонажей, их психологию и обстоятельства, в которых они действуют. Отсюда – важность мотива движения, где точкой отсчета оказывается не внешняя обстановка, а сам движущийся объект. Я уже говорил о своеобразной "перистальтике" гоголевского письма, выразительным примером которого выступил эпизод с подземным ходом из "Тараса Бульбы"; в более же широком контексте в этот разряд попадут многие ситуации затрудненного продвижения вперед, представленные у Гоголя самыми разнообразными примерами. М. Вайскопф назвал этот эффект "проталкиванием к цели", удачно связав его с "вавилонским" разгулом нечисти. Однако на том уровне анализа, на котором находимся мы, подобные ситуации могут быть объяснены "изнутри" самого текста, из представления о нем как о самостоятельном живом организме, наполненном телесными интуициями создававшего его автора. В этом отношении "трудный" путь гоголевских персонажей сквозь узкое пространство или преграду может быть понят как своеобразный парафраз темы поглощения. Все решают оттенки конкретной ситуации и общий смысловой контекст. У Достоевского, например, тоже есть "трудное продвижение" персонажа через тесный проход или коридор, однако здесь это связано с темой "рождения" или "воскресения" человека, что сказывается на самих обстоятельствах такого рода "трудного продвижения" (темы затрудненного дыхания, удушья в сочетании с общей направленностью движения персонажа вверх). У Гоголя наиболее значимым является движение по горизонтали, движение к центру, середине, или, если говорить о гиперболах, – движение вширь, т. е. разбухание-раздувание. И первое, и второе вписывается в сюжет поглощения, соотносясь с его фазами движения пищи внутрь, к середине тела, и самим насыщением-разбуханием.
У Гоголя проталкивание к цели, движение "сквозь" нередко связываются с темой пищи или голода напрямую, без опосредований (у Достоевского этого нет). Так могут быть поняты подземный путь Андрия и въезд в ворота хлебного экипажа Коробочки. Многие из гоголевских персонажей, кому случалось пробираться сквозь плотную ярмарочную толпу, оказываются в настоящем чреве, наполненном самыми разнообразными съестными припасами: в "Коляске" ярмарка названа тем местом, куда на бричках, таратайках и тарантасах съезжается вся "внутренность России". Возможно, сюда же нужно отнести и саму гоголевскую манеру изображать движение. Я уже говорил о точке отсчета, необходимой для оценки движения. Так вот, если понимать под таковой сам движущийся объект, то нередко встречающийся у Гоголя мотив дороги, движущейся навстречу путнику, получит, по крайней мере, еще один вариант объяснения: не кусок хлеба движется по пищеварительному тракту, но сам тракт движется относительно него. Если это так, то и эмблематическая "птица-тройка", явленная в финале "Мертвых душ", ее "наводящее на ужас движение", заставляющее посторониться "народы и государства", также окажется апокалиптической метафорой съедения-поглощения: неведомая сила втягивает в себя птицу-тройку, вырывает ее из привычной жизни; иное проглатывает здешнее – отсюда и "ужас" народов.