С. Булгаков и Вл. Ильин как будто забыли пушкинское признание. Один из них, как христианин, полагал, что отнюдь не в "Поэте", а в "Пророке" Пушкин рассказал в своем высшем даре, где уже не Аполлон "зовет к своей жертве "ничтожнейшего из детей мира", но пророчественный дух его призывает, и не к своему собственному вдохновению, но к встрече с шестикрылым серафимом, в страшном образе которого ныне предстает" поэту его истинная Муза", однако, считал Булгаков, пророческое творчество, извне столь "аполлоническое", уживалось в Пушкине с мрачными безднами трагического дионисизма, и его жизнь "не могла и не должна была благополучно вмещаться в двух раздельных планах". За дуэлью, если бы рок судил Пушкину стать убийцей, должна была начаться "новая жизнь с уничтожением двух планов, с торжеством одного, того высшего (…) к которому был он призван в "пустыне" (…) Трагическая гибель, – размышлял о Пушкине Булгаков, – явилась катарсисом его трагической жизни (…) и лишь этот спасительный катарсис исполняет ее трагическим и величественным смыслом, который дано было ему явить на смертном одре в великих предсмертных страданиях. Ими он (…О освобождался от земного плена, восходя в обитель Вечной красоты". Другой – Вл. Ильин, – писал в унисон Булгакову об обывательском "Дионисе, к которому – по его мнению – "пока не требует поэта к священной жертве Аполлон", по слабости примыкает почти всякий артист, примыкал и Пушкин".
Булгакову, чья статья была опубликована к столетней годовщине гибели Пушкина, тотчас же ответил Вл. Ходасевич. "Поэта, – возражал он, – Пушкин изобразил в "поэте", а не в "пророке" (…) Не пророком, падшим и вновь просветлевшим (…) хотел жить и умер Пушкин. Довольно с нас, если мы будем его любить не за проблематическое духовное преображение, а за реальную данную нам его поэзию.".
Принимая почти все возражения Ходасевича, невозможно согласиться с его утверждением, что "… пророком Пушкин не был и себя таковым не мнил". Это суждение, как и соображения Ильина об "обывательском "Дионисе", опровергается самим стихотворением "Поэт", и как раз потому, что именно в нем, а не в "Пророке", Пушкин изобразил пророчественное вдохновение служителя Муз, обязанное отнюдь не "шестикрылому серафиму". А своей собственной природе, заявляющей о себе тем, что в миг вдохновения поэт весь оказывается во власти двуединого божества, которое обнаруживается в полярных состояниях – "диком" и "суровом". Притом, если "дикий" Дионис полон смятения, то "суровый" Аполлон – звуков, и это тождество противоположностей всякое мгновение готово разрешиться в гармонию, лук в любой момент готов сублимироваться в "святую лиру", и тогда ее символами становятся такие оксюмороны, как "светлая печаль", "печальная клевета" и т. п. парадоксальные выражения, где одно слово противостоит другому и где "дух" сочетается со "страстью", просветляет страсть, как, например, в стихотворении "Делибаш", "Нет, я не дорожу мятежным наслаждением." и мн. Других. В этом просветлении как раз и заключается катартическое воздействие, и его истоком оказывается не "предстояние перед Богом", которое на христианский лад приписывал Пушкину Булгаков, а жизненная полнота переживаний, извлекаемая из противоположных крайностей:
Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслаждения.
Одной из важных загадок, которые возникают в связи со смертью Пушкина, с причинами его гибели, Булгаков считал вопрос – "каково в нем было отношение между поэтом и человеком в поэзии и жизни?". В стихотворении "Поэт" Булгаков слышал "страшный ответ":
Молчит его святая лира;
Душа вкушает хладный сон,
И меж детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он… -
Как будто доказывают право поэта на личную незначительность. "Стало быть, – предполагал Булгаков, – в поэте может быть совмещено величайшее ничтожество с пифийным наитием "божественного глагола""…. Но вспомним слова Пушкина, он писал П. Вяземскому в ноябре 1825 г. по поводу предания огню Т. Муром писем Байрона: "Зачем жалеешь ты о потере записок Байрона? Черт с ними! Слава богу, что потеряны… толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок – не так, как вы – иначе."
Нетрудно догадаться, что тирада Пушкина не только о лорде Байроне, но и о самом себе. Ни Булгаков, ни Ильин не захотели это заметить. А Вл. Соловьев, размышляя о предгибельных днях поэта, клонился, по существу, к суду над Пушкиным, полагая, сто тот оказался невольником "гнева и мщения" и что именно "взрыв злой страсти" подтолкнул поэта к барьеру. В отказе же смертельно раненого поэта от мести Соловьев видел редкую в поэте жертву "языческого" ради "христианского" и толковал отказ как "духовное возрождение". Но была ли дуэль Пушкина "языческим" или "дионисийским" затмением и действительно ли, как утверждал Соловьев, "Пушкин был убит не пулею Геккерна, а своим собственным выстрелом"?
Чтимый поэтом М. Монтень сказал однажды: "…проявить себя в своей природной сущности есть признак совершенства и качество почти божественное". Природной сущностью Пушкина была поэзия, которая, как известно, способна управлять биографией и превращать ее в судьбу. Только исполнив свои человеческие обязанности и засвидетельствовав amor fati, Пушкин мог умереть так, как умер, то есть, как писал Соловьев, "по-христиански". Нам кажется, что эта ситуация схожа с поведением Татьяны, "милого идеала" поэта. Лишь в своей верности долгу она могла сохранить способность любить "другого". Тождество противоположностей, символизируемое "луком" и "лирою", было залогом ее самостояния и катарсиса. И ее, и самого Пушкина.