Арданова (закидывает руки за голову, стоит вся вытянувшись. Говорит, как в бреду.) Горю… горю… (Словно очнувшись, проводит руками по лицу, оглядывается кругом.)
Входит Луша .
Луша . Там, барыня, Илья Ильич пришел. Просит на минуточку к вам.
Арданова . Кто такой, Илья Ильич? Как странно. Попросите. Пусть войдет.
Луша уходит. Входит Илюшечка , очень бледный и расстроенный.
Илюшечка . Простите меня, Лизавета Алексеевна, что незванный я пришел. Не мог не прийти.
Арданова . Да что вы, Илюшечка, я рада. Садитесь сюда. Бледный вы какой-то.
Илюшечка (садясь). Не мог не прийти к вам, Лизавета Алексеевна. Горе у меня, Лизавета Алексеевна. Петенька умер. Братец мой несчастненький. Умер.
Арданова . Илюшечка, милый. Ах, какое горе. Только вы не расстраивайтесь так.
Илюшечка . Папенька посылал меня в деревню хоронить его. Плохо он умер. Один. В поле его нашли. У дороги в канаве. Ведь вы знаете, Лизавета Алексеевна, ведь он бродяжка был. Он гимназию в Петрограде кончил, а потом его отец в Лондон послал. Два года он там пробыл, вернулся домой, смотрят – странный он какой-то, не в себе словно. Стали замечать – пьет. А к весне затосковал, вырезал себе посошок-палочку, берестяночку взял, надел лапотки, да и пошел… Куда пошел, видно, и сам не знал. А я это понимаю, Лизавета Алексеевна. Вы вот не поверите, может быть, а ведь я такой же. Вы не верите?
Арданова . Нет, нет, Илюшечка, я все понимаю и я верю вам.
Илюшечка . Вот и гувернер у меня был француз, и миллионером я рос, и вот еще недавно говорил вам, да и сам часто мечтаю, как получу наследство и журнал стану издавать, и поэтов всех к себе позову. А ведь я и сам ничему этому не верю. Какие мне миллионы. Душа-то ведь у меня нищая. Нищая, в лапотках ходит, с посошком да с берестяночкой.
Арданова . Ну, что вы, Илюшечка. Зачем вы говорите, что у вас душа нищая. Вот вы стихи любите. Значит, есть музыка в вашей душе, так какая же она нищая, с таким-то богатством. Это вы сейчас так расстроены оттого, что вам братца своего жалко.
Илюшечка . Нет, нет. Жалко мне братца Петеньку, но душа у меня такая же. Вот особенно весной, когда первые ручейки зазвенят, такая, ах, такая сладкая тоска затомит. Вот, верно, любовь бывает такая. Вот, когда если кто любит очень. Я ведь не знаю. Я еще никогда не любил. Зазвенят ручейки и словно позовет кто, ничего тогда не надо. Взять только посошок-палочку да котомочку-берестяночку и пойти-идти куда глаза глядят. Ветерок-то будет ласковый, цветочки-голубочки голубые придорожные от шагов моих задрожат, поклонятся: "Здравствуйте, младший братец наш". – "Здраствуйте, – скажу, – старшие". Потому что на три дня творения цветики эти старше меня. Так вот все идти, идти. Сорвать колос в поле, растереть его ладонями, как святые делали апостолы, растереть и зернами этими голод утолить. А возжаждешь, к ручейку подойдешь. Он сам позовет, ручеек, издали позовет. Нагнешься, зачерпнешь рукой и первую горсточку прямо к солнцу вверх разбрызжешь. Пусть солнышко засмеется, в капельках подрожит, радугой вспыхнет. Играй, солнце.
Арданова . Подождите, Илюшечка. Мне кажется, что все-таки жить можно. Есть жизнь. Я знаю. Я теперь знаю, что она есть. Я прежде не знала.
Илюшечка . Вы не думайте, Лизавета Алексеевна, я многое понимаю, что у вас сейчас какая-то большая тревога есть. И не очень вам радостно.
Арданова . Нет, что вы говорите. Мне хорошо.
Илюшечка . Нет, Лизавета Алексеевна, нехорошо вам. Было бы хорошо, у вас бы не такое лицо было. Тревожно вам.
Арданова (встает и отходит к окну, говорит, не глядя на Илюшечку). Ах, не знаю я, не знаю. Точно сидела я долго в душной затхлой комнате, и лампа чадила, и не то что скучно, а тускло как-то было. И вдруг будто двери раскрылись. Сами собой распахнулись – никто их не трогал – сами собой. Широкие, большие… (Закрывает глаза рукой и молчит несколько мгновений.) Страшно мне.
Илюшечка . Я ведь ничего не могу для вас, Лизавета Алексеевна. Если бы что мог, все бы сделал. Вы ведь знаете, что вы для меня.
Арданова . Да ничего и нельзя, Илюшечка, ну что тут сделаешь. Ведь это и есть счастье. Я только никогда не думала, что счастье так тревожно, так больно чувствуется.
Илюшечка . Тревожно?
Арданова . Ведь я так тихо, тихо жила. Чуть теплилась. Кончила институт, познакомилась с Колей, через два месяца замуж вышла. И вот восемь лет так прожила. Иногда скучно было и думалось, что есть что-то, чего я не знаю, но и сама не верила.
Илюшечка . Если б я мог что-нибудь для вас. Ничего я не могу. Нищая у меня душа, с посошком ходит, с берестяночкой. (Задумывается.) Я пойду, Лизавета Алексеевна. Простите меня, что я так вас встревожил. (Задумывается.) Лизавета Алексеевна. Вы только не подумайте, что мне все равно, что я не мучаюсь и не интересуюсь знать, что с вами происходит. Лизавета Алексеевна… Я просто… Не смею спросить.
Арданова . Милый Илюшечка, спасибо вам. Я и сама ничего не знаю. Знаю только, что не пустяки это, что серьезно и важно, потому что не смеха и не веселья хочу я, и не поцелуев… да, Илюшечка, вы не подумайте… не поцелуев, а чего-то огромного, жертвы и подвига. Может быть, это смешно. Ведь каждый влюбленный гимназист прежде всего говорит даме своего сердца, что он готов из-за нее выпрыгнуть в окошко с третьего этажа. И мы смеемся. Может быть, и то, что со мной сейчас, тоже смешно. Я не знаю. Только я-то сама не смеюсь, потому что вся моя маленькая жизнь здесь, а больше ведь у меня ничего нет. Илюшечка. Мальчик мой нежный. Я, может быть, тоже уйду, но не по земле пыльной бродить, а прямо к солнцу. ( Смеется. ) Прилетит за мной огненный змей. А вас я не забуду, Илюшечка, я вам сверху золотую звезду брошу.
Илюшечка . Вы царица, Лизавета Алексеевна, и грезы ваши – венец царский. Я про себя только всегда и думаю, что когда помру я, похоронят меня, так на том месте из земли обязательно морковка вырастет, потому что уж очень я рыжий был. Вы смеетесь, а вам не весело… Тревожно вам. (Встает.) Я пойду. Мне бы хотелось… перекрестить вас на прощание, да вам еще, пожалуй, смешно станет. Ну, все равно. Прощайте, Лизавета Алексеевна. (Уходит.)
Арданова сидит, задумавшись. Входит Серафима .
Серафима . Не прикажите ли чего, барыня?
Арданова . Нет, можете идти спать.
Серафима (помолчав, жеманно). И до чего мне, барыня, господин Долгов нравится, прямо даже удивительно. Из всех, можно сказать. Я даже давеча Лушке говорю, какой, говорю, самостоятельный мужчина.
Арданова ( раздраженно ). Чего вам надо, Серафима Ананьевна? Погасите в комнатах и можете ложиться спать.
Серафима . Ах, барыня, милая, что-то вы будто похудевши. Уж так у меня сердце за вас болит. Так болит, что показать не умею. Ведь вы у меня, барыня, ближе матери родной. Ведь что я до вас была? Пыль. Впроголодь жила, чулком питалась. А вы меня вознесли и возвеличили и кофею со своего стола даете. Я, барыня, вот и Лушке говорю: "Я, говорю, за свою барыню не то что жизнь, а и все прочее отдам". (Помолчав.) А что я вам еще, барыня, сказать хотела, что очень я нашего барина люблю. Такой он человек миловидный да ласковый… уж и не знаю, сказать ли вам…
Арданова . Что такое? В чем дело?
Серафима . Конечно, не мое дело, а только должна я вам сказать, через мою преданность, что барин-то наш очень шибко играть стали.
Арданова . А вам-то какое дело? Вас это совсем не касается.
Серафима . Уж не сердитесь, милая барыня, а слышала я, как вы сегодня барина спрашивали, отвезли ли они ваши деньги в банк. Барин-то сказали, что еще не отвезли, а я так слышала, что отвезли-то они их, да не в банк, а в клуб.
Арданова . Что за вздор говорите. Деньги здесь, в бюро.
Серафима . А коли на то пошло, так я сама видела, как барин вчера ночью вернулся, да из бюры деньги вынул, да опять в клуб поехал.
Арданова . Замолчите. Я вам говорю, что деньги в бюро. Ключ у меня.
Серафима . А барин своим открывал.
Арданова (подходит к бюро, открывает его, несколько мгновений подавленно молчит, потом опять закрывает бюро). Конечно, деньги все тут. Идите спать.
Серафима (смотрит хитро). Виновата, барыня. (Уходит.)
Арданова (опускается в кресло). Душно. (Сидит, закрыв лицо руками, и вдруг встает, выпрямляется, прижимает обе руки к сердцу, точно прислушивается к чему-то, и вдруг вся точно вспыхивает восторгом.) Иду. (Выходит из комнаты.)
Занавес .