Если сейчас про такую историю мы бы узнали, не дай бог, то сказали бы – этот человек заслуживает смерти.
Но Достоевский раскрывает перед нами внутреннюю проблематику Раскольникова – как он приходит к пониманию чудовищности поступка, который продумал и совершил. Ведь это продуманное преступление было.
И вот он приходит к Евангелию через разные трагические моменты. Мы видим все последующие трагические движения его души – искупление, раскаяние, Соня Мармеладова, Евангелие, сидение на берегу реки уже на каторге и размышления по этому поводу.
И возникает вопрос: а какое нам до этого дело, если перед нами два окровавленных трупа – старушки и беременной женщины? Это вопрос, на который Федор Михайлович не мог дать ответ сам.
Наши либеральные правозащитники, да и не либеральные, иногда очень суетятся, давая ответы на подобные вопросы, которые не так просты, как мне кажется.
Дело в том, что воздаяние за подобное преступление является мерой обязательной. А вот милосердие по отношению к убийце, преступнику, является мерой не обязательной, но возможной.
То есть приговорить к смертной казни такого убийцу надо обязательно, но входя в аспекты его переживания.
Может быть, иногда удастся каким-то образом помиловать, но я не знаю, как это сделать. Хотя его раскаяние ни в коем случае не является самоценной вещью, на мой взгляд.
Мы говорим, что суды зачастую не изобличают преступника, или изобличают не того преступника, для отчетности, или пренебрегают теми фактами, которые им предоставляет адвокат и что суды занимают позиции неправедные.
Но все это не отменяет необходимости воздаяния по тем преступлениям, которые совершены публично, а преступники найдены и изобличены.
Да, есть, наверное, трудные случаи, когда человека по косвенным уликам приговаривают к смертной казни. Наверное, это очень спорный вопрос.
Но вот человека с топором в руках, с ножом или пистолетом нашли над трупом. Или насильник, который издевался над жертвой, был взят прямо сразу же и изобличен. Или наркоторговец взят с тонной героина, которую он вез.
В этих случаях, если органы не доведут этих людей до суда, значит, они получили взятки и их отпустили. Такие случаи мы знаем, слышали.
Если преступление доказано, то общество должно иметь право на воздаяние. Это воздаяние, по крайней мере, гарантирует обществу некий императив существования.
Не понимаю, почему с преступниками, которые совершили особо гнусные и зловещие преступления, должны возиться, как с провинившимися детьми в детском саду, перевоспитывать их и так далее.
Конечно, надо призывать, как нам заповедовал Пушкин, "милость к падшим", безусловно. Но также надо твердо стоять на пути воздаяния.
Это моя позиция. Может быть, она небезупречна с точки зрения многих, я допускаю, что это так.
На этом стоит мир, и испокон веков так было – убийца, который убивает людей, или должен принести объяснения, почему он убил, или должен понести наказание.
И тюрьмой убийца может отделаться только в том случае, если будут смягчающие обстоятельства этого дела.
Люди, которые берут в руки оружие, должны понимать, что это не игра. Если они готовы убить другого, значит, они должны быть готовы к тому, что и их убьют.
Что для нас субъект истории?
Я выступаю за развитие местного самоуправления. Демократия должна идти от местного самоуправления.
Да, каждый может жить там, где хочет, но при этом мнение местных жителей, которые вправе любому отказать в покупке земли или в строительстве определенного здания, должно быть определяющим.
Государство должно защищать права людей как в федеральном пространстве, так и права в пространстве маленького населенного пункта, поселка, села или городского района.
Развитие местного самоуправления, его систем может решить или способствовать решению многих национальных конфликтов.
Если государство будет заставлять маленький городок принять к себе людей, которые там хотят жить, но жители не хотят, чтобы они там жили, то я встану на сторону этого маленького городка в этой ситуации.
Вы полагаете, что президент и чиновники – это реальные хозяева страны? Вы заблуждаетесь. Хозяева страны те, кто контролирует и формирует денежный оборот.
Хозяева – крупные олигархи, бизнесмены, хозяева медиахолдингов, хозяева номенклатуры и чиновничества, связанные с финансовыми структурами.
Мы живем в диком капитализме, в олигархическом капитализме. И эти люди являются хозяевами страны. Я не знаю, кто это придумал. Вся эта система, которая у нас сложилась после 1991 года, она вся пародийна, комична, напоминает шутовской балаган.
Все время что-то придумывают какие-то чиновники, какие-то олигархи, какие-то бизнесмены – новые Рублевки, икорные водопады на Олимпиаде.
Философия правящей элиты основывается на твердой уверенности, что они избранные, что их выбрал Бог, что их роды и их семьи являются основой для восстановления России.
Я никогда с ними об этом не говорил. Но, анализируя их поведение, вижу, что они считают себя восстановленной новой аристократией.
Они полагают, что историю делает аристократия, то есть люди, которым повезло, которым Бог дал деньги, власть, которые услужили начальству и заняли определенную позицию.
В том-то и пародийность всей этой ситуации, что эти новые бояре, новая аристократия уверена, что мы холопы. Но мы не холопы, мы разночинцы. А разночинцы – это очень интересный социальный слой, из которого, возможно, приходят перемены.
Сейчас 90 процентов капитала, который направлен на развитие, принадлежит 2 процентам населения. Остальное население они считают ботвой, травой и электоратом.
И философия – всё для государства, всё для новых правящих элит, и элиты являются субъектом истории – мне не нравится.
Я придерживаюсь другой точки зрения. Субъектом истории является народ, который сам по себе не существует. Народ создается и формируется в ходе политической борьбы, в ходе политической истории.
Политическая история и политическая борьба сами по себе не возникают. Они формируются за счет того, что появляются люди, которые видят необходимость развития народа и возникновения политической борьбы.
В чем рождение нового?
Когда речь идет о постсоветском, прежде всего мне хочется избегать местоимения "мы". Исчезновение советского – это также исчезновение "мы".
Когда говорили в Советском Союзе "мы", люди понимали, о чем речь.
И, как ни странно, в этом "мы" могли объединиться и фрондирующий московский интеллигент, и хлопкороб из далекого Узбекистана. Мы были единое "мы".
Никакого "мы" больше не существует. Сегодняшнее "мы" – это виртуальное, навязанное политтехнологами псевдоощущение псевдообщности в "как бы" реальности.
Что меня лично объединяет с теми, с кем я вынужден жить на этом постсоветском пространстве, мне просто непонятно.
У нас принципиально разные ценности, принципиально разное видение будущего, принципиально разное видение прошлого – по многим вопросам.
Я вообще сторонник пристального рассматривания конфликтных точек и конфликтных сюжетов. Мы уснули блаженным сном на закате советского времени, а нас тем временем завернули в какую-то страшную шкуру, с которой мы срослись.
Но она не наша, она не живая для нас. Мы должны выдираться из нее. Но выдираемся не "мы", а уже каждый поодиночке.
Вот это нынешнее "мы" не означает коллективное. "Мы" – это просто некая совокупность людей.
Сейчас формируются совершенно новые связи. И скинхеды, и ваххабиты, и разные социальные сети – это формирование принципиально иной реальности. Никакого "мы" между ними не существует.
Как нет "мы" между теми, кто был на Манежке, и между кавказскими ребятами, которые приезжают в Москву или живут на Кавказе.
Как не существует "мы" между москвичами и жителями российской глубинки. Это разные миры. Какое там "мы"!
Попытки объединить это "мы" в языке обречены на провал. Это "мы", может быть, возникнет и срастется в некоем новом политическом проекте, который может вызреть, возможно, в крови, возможно, в каких-то пожарах в будущем.
Если этого проекта не будет, если не родится новая историческая воля к формированию этого "мы" будущего, то просто все исчезнет, атомизируется, распадется, и исполнится заветная мечта либералов об образовании на территории великого Советского Союза маленьких швейцарий.
Но это будут Швейцарии не демократические, а тиранические. В некоторых будут править какие-нибудь Немцовы или касьяновы, которые будут приезжать в Брюссель, в Женеву или в Америку и говорить слова о том, как строить демократию.
Чувствую, как пульсирует рождение нового. Как формы советского или постсоветского, все попытки применить старые сценарии и старые способы формирования идентичности – номенклатурные, государственные, чиновничьи, политтехнологические, – не работают, перестают работать.
И даже маленькие группы молодежи численностью двадцать человек, неожиданно противопоставляя себя большим группам численностью в Селигер или два Селигера, оказываются более весомыми, более эффективными, более реальными, более страшными. Так же как группы народовольцев.
Казалось бы, что такое был кружок Петрашевского или кружок Желябова? Ну, какие-то странные юноши и девушки, со странными взглядами, странно одевающиеся.
Их высмеял Тургенев в "Отцах и детях" – в лице Ситникова и Кукшиной. Их попытался высмеять, хотя и более остро и трагически, Достоевский в главе "У наших" в "Бесах".