– Ну, может быть, ты и прав. А знаешь ли ты, любитель западного, каким потом, трудом, унижением и эксплуатацией трудящихся, а порою и малолетних детей, на заводах капиталистов и кровопийцев достигается эта, так называемая красота, столь тебя прельстившая? Знаешь ли, что пока вот ты ты сидишь в светлых просторных классах советской школы, бесплатно дающей тебе образование, заботящейся о твоем здоровье, отдыхе и успеваемости, дети по всему миру капитала с утра до ночи гнут спины в темных и душных подпольных цехах, производя на свет эти вот самые машины, для удовольствия развращенных и безжалостных капиталистов? Знаешь ли ты, что при первой возможности, они под прикрытием этой как бы красоты обрушат на нашу родину всю мощь производимых ими тайно и явно руками тех же задавленных и запуганных рабочих своих орудий, самолётов и крейсеров? А пока, в преддверие прямой агрессии они ведут свою тайную войну против нашей молодежи и мыслящей части советской интеллигенции, соблазняя их этими вот подставными автомобилями и дворцами, в которых никогда не жить честному человеку, только всяким мистерам-капиталистерам. Да знаешь ли ты, что они специально производят эти вот автомобильчики, чтобы потом снять их в кино, показать вот таким доверчивым, как ты, и толкнуть, подтолкнуть, подкупить для преступления против нашей Родины!
– Понимаешь ли ты? несчастный, погубленный, червь копошащийся! пыль носимая! тростник полумыслящий! нехристь! гадина! сволочь недоебания! пидер гнойный! (ну, конечно, последнее, начиная от "несчастный" – все пронеслось уже в моем испорченном воображении, по известной уже вам схеме порока и преступления, пусть в данном случае только и вербально фальсифицирующего).
– Понимаю?
– А учишься ты как?
– Да неважно, – вмешивается сидящая тут же достойная и благородная учительница, классный руководитель. В уголках рта у нее застыли горькие складки по поводу меня, давно уже чуемого ею и подозреваемого, но по доброте души и по школьной неодолеваемой рутине не давшей ей времени и возможности разобраться со мной и вывести на чистую воду.
– Что, двойки да редкие тройки?
– Нет, он хорошист. Да уж, прости господи, какой хорошист – горе одно.
– Понятно. Вот видишь, какая неприглядная картина складывается. А ведь сейчас очень сложное международное положение. Агрессивность наиболее оголтелых империалистических кругов, особенно американского империализма, усилилась как никогда. Они не только снаружи, но вот и внутри наших рядов отыскивают слабые места.
– Вам это понятно ребята?
– Поняяяятно! – хором отвечают ребята.
– Это хорошо. Мы знаем, что у нас замечательная молодежь, на которую мы вполне и во всем можем положиться. Ведь именно в ваших руках находится светлое будущее нашей страны. Да и не только нашей, но всего мира. Все прогрессивное человечество затаив дыхание следит за гигантскими свершениями советского народа и готовностью нашей молодежи перенять дело отцов в строительстве новой жизни и защите ее от посягательств со стороны. Наши враги с содроганием следят за нашими успехами, столь неодолимо влияющими на трудящихся их собственных стран, которые говорят: Вот, блядь, если трудящиеся Советского Союза, блядь, на хуй, спокойно взяли в свои руки власть, сбросив всех этих ебаных засранцев, которые сидели у них на шее, так почему же, ебеныть, мы не можем этого сделать? И сделают! Сделают! Я вас уверяю, это ясно как божий день, сделают. И ваш вклад в это светлое дело будет неоценим. Они упадут к вашим ногам и зарыдают: Спасители наши! Отцы родные! С вами, у ваших ног до скончания света и второго пришествия! Однако, некоторым это непонятно. Некоторые не понимают этого. Некоторым кажется, что они пройдут бочком, бочком мимо этой бескомпромиссной борьбы на смерть двух миров, двух систем, двух царств и легионов. Они думают обождать в стороне, примериваясь, чья возьмет. Они думают, что незамеченными могут пособить нашим врагам, в случае победы имея с них свои дивиденды. А в случае нашей окончательной и неизбежной победы сделать вид, что ничего особенного они и не предпринимали. Что просто так вот на травке по случаю сидели, что не заметили, мол, кровавой борьбы нашей, где мы теряли друзей боевых, цвет нации, лучших представителей партии и молодежи, где кровь рекой текла! где от крови переполнился мир! где могилы вскипали, выбрасывая мертвецов, и они, слепые, шли по долам и весям, растопырив руки, ловя ими всякого попадающегося им на их апокалиптическом пути. Вот, а некоторые нее понимают.
– Что же мы будем делать с ними?
– Накажем.
– Правильно, а как?
– Выговор вынесем по комсомольской линии.
– Ишь ты, – усмехается он – и только-то? А если он завтра предаст вас, завод заминирует, убьет ответственного работника и с секретными бумагами бежит за границу? А?
– С занесением в личное дело.
– Так. А если он по улице пойдет с автоматом, убивая всех наповал?
– Выгнать гада из комсомола за такое!
– Вот это уже правильнее, А если он начнет толченое стекло в хлеб сыпать, а? Или все шторы, одеяла простыни везде, включая детские сады, начнет ядовитым веществом пропитывать, а? Пробираться к великим писателям и вождям, вытаскивая их на улицу и, оставляя там на морозе на всю ночь, чтобы простудить их натруженные и усталые легкие, дабы они потом от легчайшей заразы, мельчайшего микроба беззащитные приобретала тяжелую, неизлечимую болезнь, а? Что тогда с ним будем делать, а? То есть не тогда, а сейчас, пока он не успел совершить всех этих злодеяний, которые написаны на его лице. Выжжены тавром на его желтом лбу. Впечатаны лиловым ядом в его черное сердце. Выведены огромными светящимися буквами: ПОЗОР УБИЙЦЕ НАШЕГО СВЕТЛОГО БУДУЩЕГО! Что будем делать?
Вот видите. И там, и там мне нет спасения. И там взгляду непредвзятому и внимательному сразу же открывается ужасная картина реализованных и возможных злодеяний, которые вам явлены по факту, а в те времена прозорливцам открывались в их перспективном предположении. Да, мощные были люди. Не вам чета. И я рос среди них. И я, если не полностью и целиком, но все же отчасти благодаря их мощному излучающему соседству, тоже поимел это. Так что предавая себя вашему слабому судилищу, я все уже знал наперед не только про себя (это понятно, это не требует объяснения), но и все про вас. Так что давайте. Я на все готов. В моих ушах до сих пор звучат провидческие и неотвратимые слова моего первого обвинения. Но в отличие от нынешнего, приговора почти вечностного и метафизического. С этим клеймом мне уже брести до скончания веков, пронизывая в своем холодном и безучастном движении все новые поколения и народы до второго пришествия. Так что ваша мелкая добавочка, отметинка на моем челе даже как будто некое согревающее человеческое тепло, внимание людских глаз и душ. Давайте! Я вместе с вами! Я люблю вас! Спасите и помогите своими проклятиями и негодованиями. Ну, ну, бейте, истязайте меня, я прошу вас доставить мне это сладкое уничижительное причастие к простому человеческому быту взаимных обхаживаний, попреков, побоев, ласк и мучений, мучений через ласки, ласки посредством мучений, ласки мучений и мучения ласки, мучения отсутствием ласки, и ласки с минимальным присутствием мучения, но все[-таки] присутствием.
Возвращаясь к прямой последовательности моего повествования. Даже не повествования, а излияния некоего последовательно-подобно выстроенного потока излияний, пытающегося сообразно своей мерности и протянутости проявить и явить бессвязную массу всяческих пакостей и несообразностей, наваленных в куче в невременном углу темной жизни. Все, мной перечисленное, вряд ли бы заслуживало внимание людей столь ответственных и значительных. И, повторяюсь, мне мучительно стыдно развертывать перед вами эту пакостную картину, заставляя вас порой содрогаться и страдать самим. Хотя, конечно, своим дьявольским воображением я сажаю вас на одну парту со мной в том достопамятном классе. На первую парту, вы помните? Я нагоняю перед вами рой милых и невинных школьных харит с чуть-чуть задранными поношенными коротенькими коричневыми платьицами, с надетыми поверх так называемыми фартуками. Они все заваливаются головами куда-то вперед, в какую-то словно манящую их пропасть. Они словно отделяются от своих легких и нетвердо-упёртых в пол носочками приподнявшихся истоптанных туфелек ножек, предоставляя вашим жадным глазам чуть приоткрывающуюся картину спрятанной, укрытой подюбочной жизни невинных и чистых существ. И вы, сдавливая дыхание, забыв про меня, про все ваши высокие миссии и обязанности, ползаете руками по приоткрывшимся частям чужих тел. Другие же из ваших, которых не захватило мое воображение и не предоставило в их распоряжение предметов прямого сладострастного возбуждения, поглядывают на вас порозовевших, подрагивающих, пускающих слабую струйку слюны из левого уголка рта, тоже начинают заходиться, закатывать глаза. Покуда вдруг мощная пощечина или удар по голове не останавливает вас всех, все еще не могущих отойти от содрогания и смиренно, как кролики, принимающих и сносящих удары и пощечины. Да. В общем вы тоже. Но я до такого не доходил. Все-таки я владел собой и ситуацией, и удары и пощечины, как правило, обрушивались на других, на таких вот как вы, открытых, и в общем-то, по-своему, невинных и беззащитных.