Вот так я опять лежал, поглядывал в окошко, маялся и долеживал до весны, когда опять смог пошевелить обеими ножками и возвеселиться. И побежал в школу, проотсутствовав с осени. Оглядываюсь, а уже никого в школе и не узнаю. То есть знаю, конечно, но как-то по-другому. Как вот весна, например – вроде бы одна и та же. Ан нет, каждый года иная весна. А мои стадионно-футбольные друзья уже поизменились за полгода. Да вы сами знаете, как в этом возрасте все стремительно меняется. Отпали мои футбольные друзья в разные другие компании, привязанности, тактико-технические приобретения и навыки, мною невозвратно упущенные. Вот горето, незадача. Все уже разом повзрослели, по сторонам со значением поглядывают, через краешек нижней губы научились сплевывать, погогатывают, шутки отпускают по поводу каких-то общих событий и переживаний, мне неведомых. Девицы уже все полногрудые, уже тайком быстро глаза скашивают вбок на присутствующих, потом быстро на свои подоспевшие грудки, потом снова в глаза кому-то вопросительно взглядывают. А я и в школе никому не нужен. Сижу я на первой парте (у меня на горе зрение резко ухудшилось – вот еще, замечу, страдание на 3 балла, да и нравственные страдание балла на те же 3). Сижу я на первой парте, а в перерыве все бросаются к столу учительскому в журнальчик классный заглянуть. Конец года уже. Интересно ведь, какие итоговые отметочки предварительно слабым карандашиком учительницей напротив каждой фамилии предварительно помечены. Все толпятся в узком проходе, на цыпочки привстают, чтобы через плечо впереди стоящих заглянуть. У девочек-то платьица школьные коротенькие и задираются. Прямо перед носом моим обнажаются их полные крепкие непомятые еще ноги. И краешки мощных ягодиц виднеются, обтянутые по тем временам достаточно толстыми и неуклюжими трусами-панталонами нежных розовых или голубых тонов. Ну прямо просто бросился бы и кусал, кусал бы, впивался, разбрызгивая сок, рвал бы на свежие отскакивающие в стороны куски, всхлипывал бы, захлебывался и терял сознание, Господи! Сколько надо было сил, чтобы удержаться! Какие же, кстати, низкие и малооправданные (хотя и понимаемые вполне) низкие чувства по поводу столь невинных, симпатичных, исполненных грации и сочувствия ко всему окружающему, здоровых и грациозных юных молодых существ! За это одно надо бы поставить мне на вид. Отнять 2 способствующих балла. Но и, однако, за мучения мои при виде всего этого можно добавить бы баллов 6. Итого, если взять в сумме, поднакопилось достаточно – где-то 121 балл.
Однако же и здесь, Господи, и здесь, и здесь, и здесь не смог удержаться, чтобы не слукавить. Я вижу по вашим недоуменным, брезгливым и суровеющим лицам, что вы, конечно же, догадались обо всем. Что, конечно же, я не удержался. Ну, не то, чтобы я рвал, кусал и разбрасывал вокруг яркие, сочащееся и радостно кричащие куски женского мяса. Но я протягивал свои худоватые и влажные от волнения дрожащие ручонки к этой толкучке и касался возбужденных отнюдь не эротически, но школьно-общественно, подюбочных телес. О, что это было. Было ли подобное с вами? Конечно же, было. Может быть, не в такой юродивой искажающей форме и потайно-мучительной обстановке. Но вы тоже, естественно, касались молодой противоположнополой мучительно-неиспорченной плоти. Вздрагивали ли вы? Отпрядывали ли вы на безопасное расстояние? Влеклись ли вы расплавляющим магнетизмом опять? Рычали ли вы, кричали ли, кусались ли, бесновались ли вы? Нет, у вас все было точно и достойно. А я вот такой. Но девочки так были возбуждены вполне примитивным и понятным любопытством подглядывания оценок и отметок и страстью продвижения по иерархической лестнице школьного признания, что не чувствовали никаких плотских касаний. Я же влекомый совсем иным, боязливо, бегло и почти бестелесно бегал по их чуть-чуть приобнажившимся телам. Они инстинктивно, не оборачивась, рукой одергивали платьеца, случайно натыкались на мои пальцы, видимо, удивлялись, но не отвлекались на эту малозначимую для них случайность. Некоторые же все-таки оборачивались, и я тут же возводил неестественное-напряженное лицо к потолку, облокотив его на руку, локтем упертую в подрагивающий от ее напряжения краешек парты. Между ног же чувствуя нарастающее и реализующееся во что-то влажное предательское тепло. И что же? А то! Будто сами не знаете? Знаете, знаете, а спрашиваете для пущего издевательства над беззащитным почти чисто-природным, животно-нерефлектирующим существом. Ну, конечно, не совсем животным, но наделенным уже всем грузом социально-нравственных оценок и знанием собственного преступного поведения существа. Знающего, но ничего не могущего поделать с собой. Как полусоциальное подобное существо-собака по возвращению с прогулки, зная как это наказуемо, все же старается улучить момент и грязными отвратительными лапами пробежать по всем чистым покрывалам и простыням всех постелей и диванов. И делает это, несмотря на отличное знание последующих карательных процедур. Ну, что, добавим еще 6 баллов, и еще 3? И в сумме получим уже не 121, а 124. Что и справедливо.
* * *
Но все же вспомним, вспомним, зачем мы здесь собрались. Вовсе не затем, чтобы лясы точить, западая на каждой прельстительно описанной картинке, становясь как бы невольным соучастником сотворяемого в ней действия, хотя и хмуря вроде бы сурово-добродетельные брови. И это вовсе не в укор вам. Это так естественно. Это я знаю по себе. Это же так естественно. Но вспомним, что пообиходовав подобные штучки-дрючки, мы все же разойдемся по разным местам, направлениям, пунктам следования и пребывания. Вы тихо-мирно, умерив стук растревоженного сердца к себе домой, в мастерскую, кабинет ли. А я? А я, как и ведется испокон у нас на Руси, закину по-волчьи голову в серое, словно вязанное грубой, но чудовищно умелой рукой, серый шерстяной, чуть-чуть кисло попахивающий овином, горницей, скотным двором, силосной ямой, молочком для новорожденных теляток и всем таким, носок и завою по-волчьи, заголошу по-бабьи, взреву по-бычьи, захохочу по-кикиморьи и упаду головой в траву, в воду ли, в колодец и в любую синеву, наконец. Ясно дело, при ваших нынешних жалких возможностях и способностях что вы сможете поделать со мной? Разве что попытаться защититься от меня, расчитывая на мою временную расслабленность и меланхолическую погруженность в рассматривание собственных грехов, упущений и незадач. Бог вам в помощь. Но только не попадайтесь мне на пути попозже, когда я полон язвительных и язвящих сил и аннигилирующих энергий. Ой, не хотел бы я оказаться на вашем месте тогда! Хотя, конечно, груз подобного, мной уже порассказанного мог бы раздавить любого и крепковыйного, крепкокостного, облаченного в доспехи социально оправданной нечувствительности. Милицанера, например, с его:
– Се предначертано мне моим служением обществу. Я поставлен здесь, чтобы творить эксклюзивное не положенное никому иному, кроме меня. И судьей мне только коммунальный организм, собранный в горсти субстанциированного историософско-метафизического целеполагания. Попробуй, возьми меня скользкими ручонками быстро-пробегающего времени.
– А как же нам-то это углядеть?
– А никак! Смотрите на меня и по моим движения, управляющим жестам, самой соматике угадывайте не смыслополагание, но просто пространственный вектор предположенного вам движения, через меня явленный. На то мне и палочка дана полосатая. Белая полоска света, возможная для быстрого неослепляющего восприяти – вам. Черная полосочка тайны, укрытого, не поддающегося вашему рациональному пониманию и расшифровки – для меня.
– Непонятно.
– Естественно.
Однако, всего вышеописанного явно не хватило бы для формирования из меня такого, пусть всеми и желаемого в назидание всем прочим и во спасение себя от подобного путем перенесения на меня, монстра. Ну все это потянуло бы на обсуждение личного дела на каком– нибудь, скажем, комсмольском собрании в школе № 575, классе 9-г за, скажем, неумеренное восхваление американских автомобилей относительно, опять-таки, скажем, наших отечественных на заводе имени Лихачева (до того бывшего имени Сталина, что более справедливо).
– Вот ты говорил, что американские автомобили хорошие?
– А разве они плохие?
– А кто тебе это сказал?
– Никто.
– А откуда ты знаешь?
– Я в кино видел.
– И что же в них хорошего?
– Ну, красивые.
– Значит, наши машины тебе не по душе?
– Почему?
– Уж не знаю, почему. Вот тут ребята сидят, скажи им почему тебе наши машины не нравятся.
– Я же не говорил, что наши машины не нравятся.
– Но ты же не говорил, что они тебе нравятся, ты говорил, что тебе нравятся американские машины. А раз они тебе нравятся и ты ничего не говоришь про наши машины, значит, они тебе не нравятся. А если тебе не нравятся наши машины, то что из этого следует?
– Что из этого следует?
– А ты не понимаешь?
– Нет, я не понимаю.
– Значит, ты даже не понимаешь. Вернее, не хочешь понять, потому что это ясно любому. Значить, ты сознательно уходишь от ответа перед нами всеми, твоими товарищами. Хорошо. Кислов, тебе понятно, что это значит?
– Мне кажется, что он не любит все наше, он не любит все советское и любит капитализм.