Так вот, мелкий мой вышеупомянутый страх и поспешность выявились только в несколько неестественно-поспешном ласковом, но уже запоздалом заискивающем выспрашивании:
– А как это будет?
– Ну, обычный суд, по обычным правилам.
– Обычный?
– Да, обычный литературный суд.
– Литературный?
– Да, обычный литературный.
– Понятно. Что, и обвинитель будет? – с некой особой интонацией, стараясь не выдать дрожания голоса, спросил я, не глядя собеседнику в лицо.
– Ну, это без проблем! Их сколько угодно! – мгновенно, без малейшей паузы на обдумывание, казалось бы, столь специфического вопроса и с рассчитанной на мгновенное доброжелательное понимание улыбкой отвечал милый Кузьмин.
– Даааа… – протянул я, что-то еще промямлив вслед, невнятное даже для самого себя, желая потянуть время, чего-то там сообразить, но главное – перевести дух и сохранить лицо. Ничего не соображалось. – И защитники будут? -
– Конечно же. Как и следует по ритуалу. Мы постараемся найти. Но Вы понимаете, – он сделал определенную милую гримасу, – это нелегко. В крайнем случае, я постараюсь что-нибудь там сам сказать.
– Да, понимаю, – понимающе протянул я. Я действительно, понимал очень хорошо. И меня не то чтобы пугало это мое ясное понимание проблемы, но как-то расстраивало. Вернее, сама ситуация, которую я понимал столь отлично и откровенно.
– Спасибо, спасибо, – пробормотал я, вглядываясь в лицо последней своей надежде. Оно было по-прежнему весело и безмятежно.
– А что? Вас что-то беспокоит?
– Меня? Нет, нет, что Вы? Что же меня может беспокоить? Все нормально.
– Мне показалось…
– Нет, нет. Именно что показалось, – уже даже и несколько покровительственно улыбнулся я. – Конечно же, я готов. Даже с удовольствием.
– Вот-вот, я так и думал, когда разговаривал с другими, прежде чем предложить Вам.
– Вы говорили с другими?
– Естественно. И все охотно готовы принять участие.
– Ну, ладно, – неопределенно закончил я эту беседу.
Я, конечно же сразу все понял. Вернее, понимал и знал все давно и заранее, но в первый раз осознал и ощутил в такой вот материально, прямо матерчато-тактильной реальности, обволокшей, обмотавшей меня грубой своей фактурой. Понял всю безнадежность своей ситуации. Как говорили знающие: и вообще жизнь не удалась.
– Что, что-нибудь не так?
– Нет, нет, все нормально.
– Что нормально?! Что нормально?! – возвопил я к себе внутреннему. Вернее, Я внутренний к себе внешнему.
– A твои заслуги перед культурой и литературой, в частности?! Что? Ничего уж и не значат? – невпопад и неубедительно вмешался вялый голос моего чувства собственного достоинства.
– Так ведь они же, молодые же…
– И что? Им что, все дозволено, что ли? А? Не ведать прошлых и нынешних заслуг и достижений? Кто они такие, чтобы не ведать да еще и судить нас?
– Ну, они эти…
– Вот эти и должны знать, что они – эти!
– Они это и знают. А мы – это мы. И мы кое-что все-таки значим, в отличие от них.
– От кого от них?
– Ну, которые тебе судить хотят.
– Ааааа, эти… Может, не будем?
– Что не будем?
– Судиться не будем?
– Да нет, это уже невозможно. Я уже обещал. А не будем это… – в бутылку лезть.
– А кто лезет?
– Ну, не обижайся, не обижайся. Я же в лучшем смысле.
– А что мне обижаться? Это тебя ведь судить-то будут. Мне-то что обижаться?
– Вот и хорошо.
– Вот и хорошо.
– Вот и хорошо.
И я представил себе нерадивого, небрежного, случайно, по такому специфическому поводу, найденного защитника, путающего даже мое имя-отчество. Возможно, что и специально, выказывая тем самым свое истинное отношение ко мне и к моей так называемой культурной деятельности, что он вынужден был если и не скрывать, то не афишировать открыто.
– Александр Дмитриевич! Тьфу, то есть, Александр… нет, нет, как вас?
– Дмитрий Александрович я.
– А, да! Дмитрий Александрович! – эдакий, быстренько переквалифицировавшийся из недоброжелателей в как бы защитнички молоденький злодей. Да, но и то – где, откуда взяться защитнику при моей отвратительной репутации, необаятельной внешности, оскорбительности жестов и интонаций, коварстве поведения и зловредности намерений?! Что еще? Ах да – еще и глупости и непонятности письма.
– Ну, уж, отвратительный! Ну, уж необаятельный! Некоторым нравится!
– Кому ж это?
– Мне, например!
– Да мало ли, что тебе нравится!
– Как это, мало ли что?! Как это черт-те что?! Ты сам-то кто?!
– А я, а я! Ну, как это называется – интеллектуал я!
– Какой такой интеллектуал?
– Ну, это тот, кто не только обладает так называемой интеллектуальной интуицией, что, конечно же, является отправной, фундирующей точкой самой возможности всякого интеллектуализма. А также он с необходимостью, неподвластной даже ему самому, обуреваем страстью домысливать все до, порой и трагического, просто невыносимого конца. Да, да и, к тому же, нелицеприятно объявлять этот никому не нужный результат людям. Ну, если не людям, так обществу. И все это несмотря даже на возможные реальные и весьма часто реализующиеся печальные последствия для вышеобозначенного интеллектуала. Понятно? Надеюсь, что понятно. Хорошо бы, хорошо бы все это заканчивалось только и исключительно общественным, дружеским и профессиональным презрением и остракизмом. Ну да что сетовать, коли подобное становится просто неодолимой и губительной внутренней необходимостью, страстью. И того больше – нравственностью, этикой и эстетикой, мистикой и баллистикой, вот!
– И зачем тебе все это?
– Господи! – воскликнул я – Если внутри меня самого не могу найти я единства и успокоения, если дом мой разделен внутри, то кто иной снаружи может и сможет защитить меня от меня самого?!
– Ты кого-то имеешь в виду конкретного?
– Кого, кого? Будто бы не понимаешь?
– Конечно, понимаю.
– Вот и понимай.
И понял я, что остается мне самому встать стеной на защиту самого себя, внутри себя беззащитного и разделенного. Решив, я тут же, по своему обыкновению, без малейшего, чаемого другими, промедления засучил рукава и начал подыскивать наиболее убедительные факты и разоблачительные обращения к этому суду. Включая и прямые оскорбления – а как же без этого! Без этого никак! Без этого не поймут даже! Не поймут всей серьезности моих намерений и их собственного риска перед лицом смертельно раненного и загнанного в угол существа не последнего десятка! Без этого нынче ничего и никого не понимают. А некоторые и без автомата ничего понять не могут… И их можно понять. И им нужно помочь в их нелегком и затрудненном процессе понимания. Поэтому вот нынче чаще всего с автоматом и приходят.
Потом, опять-таки, приходится вспомнить всякие там магические атавизмы со стороны обеих конфликтующих сторон! Вот как, к примеру, из дальних времен моего незапоминающегося детства припоминается некий повар, который перед каждым жестом или намерением жеста произносил:
– Ну, заебаться просто! – и, несмотря на это, его тут же прямо выворачивало, рвало куда ни попадя – в основном, правда, на изготовляемые им же самим и непоследние, в смысле изящества, кулинарные изощренности (а был он весьма искусным поваром). Изредка его рвало в сторону.
Да мало ли чего вспоминается. И может еще вспомниться. Но сейчас это не к делу. Сейчас к делу следующее:
– Ну, что? Собрались, гады!
или же:
– И вы думаете, что ваши жалкие обвинения и слова…!
или же:
– Собственно, вызывает недоумение сам возмутительный факт…!
или же еще что-нибудь в таком же роде:
– Вы только оглянитесь вокруг! Взгляните на себя и сравните со мной! Ну, видите? Понимаете? Да ничего вы не понимаете! Собирайте свои жалкие пожитки и сматывайтесь отсюда побыстрее, пока волна справедливого народного гнева не сметет вашу самозваную свору неведомо откуда объявившихся как бы защитников, уж и не знаю, чего там!
Тут уж сами вставите конкретику: защитники, мол, такой-то и такой-то пакости и мерзости, и подпись. Не мне же в этом копаться!
Но чем глубже уходил я с головой в эту ситуацию, чем мощнее и неотразимее отыскивались доводы и аргументы, тем меньше во мне оставалось куражу и уверенности. Может быть, первый раз в жизни глянул я на себя открыто и беспристрастно, без флера и обаяния набежавших годов беспрерывной и, в общем-то бескорыстной, хотя, конечно, сумбурной да и бессмысленной деятельности в области современной культуры. Впервые я оказался на месте отвлеченного созерцателя всего списка печальных и неутешительных событий моей жизни. Отдаляясь, отделяясь от малого места своего утверждения в этом мире, я постепенно приблизился, а потом и полностью слился с позицией собственного обвинителя. И душа моя впервые моей же собственной подлостью уязвлена оказалась. Господи, что я тут испытал! Что я испытал, Господи! Что испытал! Но не буду, не буду распространяться по этому поводу, дабы не почудилось, что притворно самоуничижившаяся душа нашла как бы обманный, боковой выход (эдаким боковым изоморфным Гитлером) самоудовлетворения и невидимого торжества. Нет. Надо быть честным. Честным до конца. То есть явить ту самую, заявленную от моего лица, честность интеллектуала.