Взрослые за глаза величали его князем. Кавказским. Именно что вообще кавказским, не конкретизируя. А кто на Кавказе не князь? Какая женщина не княжна, не славная наследница царского рода?
В представлении девочки так и было – некий горно-снежный Кавказ, как у Лермонтова, и посередине наш князь. А поверху проносится смутный, как скопление серых облаков, Демон. От воображаемых страшных кавказских высот и видения Демона замирало дыхание и становилось невообразимо холодно, как никогда не бывало в их китайском бытии.
Но это быстро проходило.
Еще можно было представить ярко-морозную русскую зиму с обильным сияющим снегом и легким потрескиванием на холоду голых древесных стволов. Все, конечно, по рассказам взрослых и многочисленным русским книгам, переполнявшим их дом. Да и в Русском клубе книг было немалое количество. Такого разнообразия классики и всякого рода среднего русского письма потом в России девочке не довелось встречать.
Да и я тоже не встречал. При тогдашних запретах, ограничениях и цензуре где было встретить полную русскую библиотеку? Только в редких сохранившихся частных коллекциях да в закрытых спецхранах. Ни туда, ни туда я доступа не имел. В общем, скудные были – одно слово! – детство и юность. Ан ничего, и в подобных обстоятельствах не последними людьми выросли.
Князь не говорил ни на одном языке, кроме, естественно, своего родного, блеснуть на котором ему не предоставлялось возможности, так как на расстоянии ближайших тысячи километров не находилось ни одного соплеменника. По-русски же он говорил с неимоверным гортанным акцентом. Но все попривыкли.
А на бывшей территории бывшей Российской империи был он полковником бывшего гвардейского, немыслимо отважного и легендарного кавказского дивизиона, наверное, Его Императорского Величества. Скорее всего. Девочка, естественно, про Императорское Величество слыхала. Но Мухтарыч был просто Мухтарычем. Славно служив отечеству и императору в своем воинском звании, здесь он оказался абсолютно не у дел – неухоженный и неприкаянный, без всяких сбережений, без знания языков и каких-либо посторонних умений, кроме уже упомянутых, воинских. Так он и обитал приживалом в их доме. Однажды удалось ему пристроиться расфасовщиком на фабрике по производству куриного желтка. Ненадолго. Желток ли кончился, кончилось ли его терпение или терпение работодателя, но снова Мухтарыч оказался в их доме. К радости девочки и ее брата, для детских мелких проказ, производимых над славным князем. Ох, уж эти детишки!
Мухтарыч, одетый в нечто черкесскообразное и почему-то в теплых унтах, сменяя временами их на мягкие сапоги, кряхтя и что-то приговаривая себе под нос на своем родном, никому не ведомом наречии, спускался только к завтраку и обеду. Остальное же время он проводил в своей маленькой получердачной комнатке, где все было приведено в идеальный порядок почти пустынной сакли. Сакля – девочка именно так определила для себя его жилище. Вещей действительно было немного. Да и то – где их много-то взять?
Девочке запомнилась только огромная сабля в тяжелых черных, мрачно поблескивающих полустертым чеканным узором ножнах, которую она даже не сумела удержать в руках, когда однажды Мухтарыч, сняв со стены и легко поддерживая, вложил в ее руки.
Сабля была холодная. Это тоже запомнилось.
Вечерами, стелясь вдоль стен, девочка с братом по лестнице почти подползали к двери Мухтарыча и загробными голосами начинали в унисон завывать, изображая местных устрашающих духов. Они изредка оглядывались – не слышит ли мать. Но нет, родители, занятые очередными по-вечернему разодетыми гостями, были далеки от места событий. В щелке под дверью комнаты Мухтарыча гас свет. Кубарем дети скатывались по лестнице и лукаво-смиренные являлись пред лицо родителей.
В иные же дни, вскарабкиваясь на крышу подсобного помещения, они оказывались прямо под окном Мухтарыча. Водрузив на длинные палки пустые тыквы с двумя прорезанными дырками, в которые прорывался колеблющийся свет от вставленной туда свечи, они поднимали это зловещее сооружение прямо на уровень его окна. Изнутри же комнаты оно должно было видеться как нечто эдакое, как им представлялось, ужасающее, напоминающее дьявольское видение. Мухтарыч замирал. Дети тоже.
Только изредка из окна Мухтарыча вдруг ответно высовывалось что-то уж и вовсе несообразное – черное, лохматое, ревущее, с разинутой пастью, откуда вырывались невероятные проклятья. Можно было бы предположить, что это отчаянно-лихой ответ самого Мухтарыча, если бы не чистейшие русские выражения, на которые он с его сильнейшим кавказским акцентом был просто не способен.
Дети с шумом рушились вниз. Целый вечер их не было слышно.
На следующее утро за завтраком, поглядывая в сторону девочки и брата, сидящих прямо напротив него, притворно грозный Мухтарыч что-то шептал на ухо склонившейся к нему матери. Мать улыбалась и следом же хмурила брови. Брат мгновенно краснел и, не дожидаясь расспросов, все тут же сам и выкладывал. Девочка держалась до последнего. Мухтарыч довольно попыхивал папироской.
* * *
– А что, и по-китайски говоришь? – спрашивала спутница.
– Да, – отрывалась от окна девочка. Там по-прежнему бежали нескончаемые деревья, глубоко увязая в снегу. Было, по-видимому, необыкновенно холодно.
Тонкая, почти неразличимая дымка отделялась, отслаивалась от белого пространства и прижималась к стеклу. Просачивалась, дотрагивалась до плечей, обнаженной кожи лица и шеи. Девочка вздрагивала от неожиданного холодного прикосновения. Но нельзя было поддаваться, соглашаться. Девочка это знала. Не то некая легкая пленка, словно теплая шкурка, снятая с тебя, отлетит вослед этому тустороннему дыханию. И что? И сколько подобных неприкаянных двойников скитается по свету, приникая к первому встретившемуся, нашептывая ему что-то успокоительное, анастезирующее? С какой целью? Кто знает? Девочка не знала. Да и, признаться, я тоже.
Девочка дотронулась до щеки. Она оказалась на удивление горячей. Впрочем, как и всегда. Лицо девочки постоянно пылало густым здоровым подростковым румянцем, что с недавнего времени стало предметом ее немалого смущения в присутствии взрослых, всякий раз считавших непременным отметить это.
Девочка натянула поглубже белый тончайшей вязки шерстяной платок.
– И как же по-ихнему "спасибо" будет?
– Нинь хао.
– Ишь, ты, – несильно удивилась соседка. Полностью удовлетворившись ответом, прикрыла глаза и, казалось, задремала.
* * *
Да, вот так было по-китайски.
И как-то само собой все это, густо перемешанное, разноязычное уже не вызывало удивления у девочки своим странным переплетением русских и китайских реалий.
Родители девочки, вернее, ее отец вовсе не по своей доброй воле оказался в этих, далеко не родных для любого русского пределах.
Будучи сыном славного сподвижника славного генерала Скобелева, он, вполне естественно, в продолжение вековой семейной традиции, как и все предыдущие наследники по мужской линии, был определен по военному ведомству – в славное же петербуржское кадетское училище. Прилежно учился. Во время длинных летних каникул регулярно навещал родителей в дальнем-дальнем Ташкенте, где его отец после смерти Скобелева наследовал должность генерала-губернатора Туркестана. Должность немалая, надо заметить. И все бы хорошо, да случилась революция. Ну, сами понимаете.
В хмурую и неуютную северную столицу рухнувшей Российской империи хлынул поток серых шинелей, непривычных для ее прямых торжественных улиц и проспектов. Разве только во время торжеств в парадных формах, предводительствуемые славными командирами, они, бывало, маршировали на специально отведенном для того Марсовом поле.
А ныне…
Заполонив весь непривычный к тому город, они перемешивались с черным и несколько более тревожным цветом революционных, анархистских и просто матросов. Во время первой, более-менее нормальной (насколько такое вообще может быть нормальным!) февральской перемены власти все, даже ученики военного училища, несмотря на вялый запрет начальства, группками бегали по митингам и шумным студенческим сборищам. Понятная эйфория и горящие глаза перевозбужденной молодежи.
Потом, уже после октября, – хаос, пение Марсельезы, стрельба. Человеческие тела с простреленными головами. Грузовики, полные вооруженных людей. Баррикады. Кровь, смешанная со снегом, – слизь цвета черничного киселя.
Жена начальника их училища (семью которого мальчик посещал в воскресные дни по давнему знакомству отца с этим семейством), бледная и меланхоличная, с лицом знаменитой Стрепетовой, печально встречала его у самых дверей. Прислуга ушла митинговать против эксплуататоров. Хозяйка же в своем одиночестве напоминала героиню картины Крамского "Безутешное горе", стоящую в черном траурном платье над маленьким гробом умершего ребенка, поднеся ко рту руку с зажатым в ней белым батистовым платком.
Где-то в глубине комнат сидели притихшие весьма миловидные дочери-гимназистки. Особенно младшая, возраста самого юного кадета.
Мать подходила к окну, приотодвигая тяжелую мрачную штору, взглядывала на улицу и апатичным голосом вопрошала неведомо кого:
– Кто эти взбесившиеся женщины? – оборачивалась на мальчика. Тот молчал. – Кто эти звероподобные мужики? – мальчик снова молчал.
Кто, кто?! Ясно кто!
Женщина задергивала шторы, уходила вглубь затененной комнаты и без единого слова, одним слабым печальным жестом узкой руки с зажатым в ней тем самым белым тончайшим батистовым платком отсылала от себя мальчика. Тот безмолвно уходил. Спускался по мраморной лестнице. Выходил на вечернюю, пустынную, продуваемую тяжелым влажным ветром улицу.